Время, повремени!

Я помню, как после рождения сына я в душе обвиняла Бога и весь мир за ту боль, которую испытывал мой мальчик, и за ту беспомощность, которую испытывала я сама и мои родные перед лицом надвигающейся смерти.
Анна Думулин 

Вчера мой рабочий день начался как обычно. Но когда я подъезжала к ферме, то заметила, что дорога обледенела сильнее, чем всегда. Даже на малой скорости мой грузовичок вильнул на повороте и, скользнув по льду, остановился позади серо-лилового чудовищного грузовика, принадлежащего Меган. Она сама была тут же, одетая в свой любимый зелёный комбинезон и такую же куртку, и забрасывала сено в кузов. Поприветствовав меня своим обычным «Эй, ты!», она улыбнулась бесконечно долгой улыбкой, которая наверно поселилась у неё на лице с момента её рождения. Я коротко хмыкнула в ответ, и мы начали обсуждать конюшенные дела, потому что это наша с ней работа — ухаживать за двадцатью лошадьми. Иногда мы меняемся сменами, то она работает по утрам, а я по вечерам, то наоборот.

 «Сегодняшнее утро было просто сумасшедшим!» — говорит она.
Утренняя выводка лошадей была трудной, потому что все дорожки между выгонами сильно обледенели. А парень, который должен был приехать и посыпать их песком, как всегда опоздал, и поэтому лошади у Меган все скользили на льду и падали… И корм вовремя не завезли, и ветеринар не приехал, когда обещал. В общем, как вы, наверно, уже поняли, это был самый обычный день в конном хозяйстве.

Я облокачиваюсь на грузовик, пока Меган рассказывает мне о Лете, которая опять захромала. Эта бедная лошадь хромает каждые несколько месяцев, и мы возимся с ней как можем…

Знали бы вы, сколько раз, отвечая на вопросы о себе, я объясняю, что работа в конюшне — это не просто уборка навоза. Мне, например, иногда приходится заталкивать полуметровый шприц, наполненный жидким антибиотиком, в лошадиную пасть, или обрабатывать и забинтовывать рваные раны, или делать лошадям уколы иголкой длиной с мой собственный палец. Короче, работа фермера-животновода много труднее, чем это кажется с первого взгляда! К тому же, это ещё и большая ответственность, потому что каждая лошадь стоит как половина новой легковой машины, а в некоторых случаях и как целая машина.

Мы продолжаем разговаривать, и я узнаю от Меган, что она дожидается доктора Барашка, который должен приехать и вскрыть нарыв на ноге у Леты, если это действительно нарыв, а не что-нибудь ещё… Я всегда удивляюсь смешной фамилии доктора, он похож на кого угодно, но только не на барашка. Он высокий и крепкий, как дуб, и у него самые огромные и ловкие руки, какие я только когда-либо видела у людей.

Я оглядываюсь на выгон и вижу моего коня Разика, который делает вид, что не замечает меня, повернувшись задом, но развернув любопытное ухо в сторону моего голоса. С морковью в руке я отправляюсь его ловить. Обычно я стараюсь проехаться перед началом вечерней работы, и иногда Меган на своей лошади тоже присоединяется ко мне, и мы скачем с ней на прогулку вдоль просёлочной дороги или в лес.

Сегодня я поеду одна, а она останется ждать ветеринара. Я седлаю Разика, а она идёт через проулок к сараю, где находится Лета и ещё несколько лошадей. Погода сегодня прекрасная, небо безоблачное и снег выглядит таким мягким под тёплыми лучами солнца… Я прыгаю на Раза, и мы отправляемся вниз по дороге. Он гарцует, радуясь всем телом солнечному теплу.

Когда мы сделали большой круг вокруг фермы и уже возвращались обратно, нас нагнала Меган, мчавшаяся на своём грузовике наверно со скоростью сто миль в час. Окей, может быть и не так быстро, но когда вы оказываетесь на лошади посреди дороги, то любая проезжающая машина кажется слишком быстрой. Меган пронеслась мимо нас, вихляя по дороге, и, свернув к конюшне, исчезла из виду. Что за чертовщина?! Меган никогда-никогда не гоняет и сама всегда ругает неосторожных водителей, которые, увидев лошадь на дороге, не спускают скоростей. Я передёргиваю плечами — а может, она просто поменяла свои жизненные принципы? Надо будет её спросить.

Мы продолжаем трусить по дороге, и я замечаю припаркованный у обочины внедорожник доктора Барашка, но его самого не видно. Я смотрю в сторону выгонов и пастбищ, и мне кажется, что сердце у меня начинает сбиваться с ритма. Что там такое у сарая? Почему Лета лежит на земле? Если у неё просто нарыв на ноге, то она не должна так лежать, а ветеринар не должен так суетиться возле неё…

Одна из причин, почему я люблю своего Раза, — это его умение мгновенно развернуться на пятачке и не подвести. Я слегка наклоняюсь в сторону и сжимаю его коленями, он мгновенно взвивается, разворачивается, и мы мчимся вверх по дороге к конюшне. Я спрыгиваю на землю в тот момент, как Меган вылетает из дверей с залитыми слезами лицом. От её вечной улыбки не осталось и следа.

Я обнимаю её, пытаясь успокоить, а она плачет мне в плечо и давится словами: «Я больше так не могу! Это ужасно! Лета сломала ногу!! Это всё лёд! Этот проклятый лёд!…»

Разик как будто чувствует, что сейчас не время для его шалостей, стоит очень тихо, пока я его рассёдлываю, и потом послушно идёт к себе в стойло. А я бегу через проулок к сараю, поскальзываясь и спотыкаясь на каждом шагу. Вот проклятый лёд! И когда я наконец, с парой синяков и еле дыша, подбегаю к доктору, он уже достал свои инструменты из машины. Среди них я вижу хирургические ножницы, два больших шприца и флакон с голубой жидкостью. Меган стоит рядом сосредоточенно и тихо. Доктор Барашек берёт инструменты, и мы идём за ним в загон, где лежит бедная Лета, укрытая попонами.

Я присаживаюсь рядом с ней, кладу её коричневую, лохматую голову к себе на колени и холодными пальцами начинаю гладить ей лоб и уши. Её влажные глаза наполнены болью, но ведёт она себя тихо, вероятно, понимая, что с ней происходит. В это время доктор Барашек выбирает место у неё на шее и начинает выстригать длинную зимнюю шерсть. Я уже плохо соображаю и плохо вижу, что происходит, слёзы текут у меня по щекам и замерзают на подбородке… Как в страшном сне, я наблюдаю за ветеринаром, который наполняет шприцы голубой жидкостью. Я старательно глажу Летин бархатный нос, пока доктор мягко вкалывает иголку в выстриженное место.

Я всё ещё не могу поверить в случившееся… Время, повремени! Смерть, замедлись! Мне нужно ещё немножко времени, чтобы подумать, чтобы понять!.. Но ничто не останавливается, не замедляется, кроме биения лошадиного сердца. Ветеринар берёт другой шприц. Лета смотрит на меня, моргает, и глаза её становятся спокойными, даже сонными. И тут, в одно краткое яркое мгновенье, я вижу глаза Христовы, глядящие на меня из её мягких глаз…

«Спи с миром, старушка!» — говорит доктор, вытаскивает иголку, и ласково гладит шею лошади своей огромной рукой. Я чувствую, что я должна что-то сделать, что так нельзя её оставить! Она — одна из моих питомцев. Я не могу дать ей уйти, не проводив её последней поддержкой и надеждой. Лета вздыхает, и её глаза затуманиваются.

Неожиданно я понимаю, что нужно сделать — я наклоняюсь вперёд и делаю большой, широкий знак православного крестного знамения на её тёплом лбу…

Потом я поднимаюсь на ноги и подставляю мокрое лицо холодному ветру, налетающему из-за горы. Я чувствую слабое движение позади меня; мускулы в ещё тёплом лошадином теле расслабляются, и оно вздрагивает, как будто Лета ещё жива. Но нет, я чувствую, что она уже ушла, ушла от нас.

Доктор Барашек ещё раз оглядывает её ногу. Она сломана ровно посередине и свисает как надломленная ветка. Дурнота наваливается на меня — мы потеряли уже двух лошадей в эту зиму, обе сломали себе ноги… Этот проклятый лёд! Доктор Барашек и Меган разговаривают, а я не могу придумать, что им сказать, мой мозг онемел от холода и чего-то ещё…

Потом мы с Меган медленно возвращаемся в конюшню, сталкиваясь плечами. Лошади, оставшиеся на выгоне, сгрудились вместе, притихнув и загрустив. К сожалению, у меня нет времени горевать с ними вместе, столько всего надо успеть сделать. Нужно договориться, чтобы убрали тело, а потом уже позаботиться и обо всех остальных.

Немного спустя приезжает Рей, которого мы зовём, когда у нас умирает лошадь, на большом жёлтом экскаваторе, подхватывает Лету с земли и увозит прочь. Я, наверное, никогда не забуду последний образ Леты — с головой, свешивающейся из погрузочного ковша экскаватора, и ногами, торчащими в разные стороны в воздухе, — удаляющуюся от нас вниз по дороге. Для того, кто любит лошадей, кто любит жизнь, такая картина обрамлена смертью!

Солнце садилось, наездники и тренеры все разошлись, Меган осталась последняя. Мы стоим около конюшни и напоследок опять обсуждаем происшествия дня. Сзади доносятся мирные звуки жующих и хрустящих сеном лошадей…

Наконец, и Меган уезжает. Её грузовик дребезжит и прыгает по обледенелой дороге. Перед тем, как она исчезает из виду, я вижу, что она поворачивает голову и сверкает в мою сторону своей обычной улыбкой. Я перевожу взгляд на поля, потом на гору Аскатни за ними, тёмный силуэт которой ярко освещён восходящей луной.

Мягко заржала лошадь, и другая откликнулась ей в ответ. Если меня кто-нибудь сейчас спросит, я назову вам имена лошадей в конюшне по их голосам. А потом, вероятно, я пущусь описывать их характеры и повадки, потому что все они мне дороги, как если бы они были моими детьми. Я хмыкаю сама себе в ответ, ведь в какой-то степени так и есть. И я никогда не забуду Лету, так же, как я не забуду и про всех других лошадей, которые живы и которые нуждаются в моём уходе.
Я поворачиваюсь и вхожу в конюшню, задвигая за собой широкие двери. Мне ещё нужно доделать несколько хозяйственных дел до того, как возвращаться домой…

Послесловие, 9 лет спустя

Когда я записала эту историю, я училась в последнем классе школы и всё свободное от занятий время проводила с лошадьми. Лошади просто гарцевали у меня в крови! Несколько этих благородных зверей были мне так же близки, как родная семья. И так же, как они, я чувствовала себя дикой и свободной, и непоколебимо верила, что всё хорошее в жизни — норма, а всё плохое — случайно, и не подозревала, какие испытания ожидают меня… Потом я кончила институт, вышла замуж, и в настоящее время у меня двое замечательных детей, один из которых должен был умереть при рождении, но которому теперь уже почти год, хотя за это время малышу пришлось пройти две серьёзных операции и кучу осложнений…

Жизнь проверяет меня на крепость серьёзными испытаниями, но я всё-таки стараюсь сохранять ясность ума, а самое главное, силу духа. Конечно, бывают дни, когда на меня нападает отчаяние. Я помню, как после рождения сына я в душе обвиняла Бога и весь мир за ту боль, которую испытывал мой мальчик, и за ту беспомощность, которую испытывала я сама и мои родные перед лицом надвигающейся смерти. Но даже и тогда я понимала, что беспечные дни моей юности были даны мне не зря. И мой первый юношеский опыт столкновения со смертью, как я понимаю его сегодня, был дан мне, чтобы научить и укрепить.

Лошади, с которыми я тогда работала, и которые были мне как дети, подготовили меня ко многому, и когда моему собственному сыну пришлось бороться со смертью, я уже знала, что нужно делать, как стоять рядом… Может быть, я делала это не достаточно хорошо и терпеливо, но зато с верой. С той верой в Бога, в которой я утвердилась в памятный день моей юности, когда я стояла рядом с умирающей лошадью… когда я поняла простой и истинный смысл веры. Вера — это смелость любить! Любить без всяких условий и без надежды на награду. Любить даже перед лицом или в ожидании смерти. И верить, что если смерть замораживает в нас все чувства, то любовь в сердце может растопить этот лёд своим теплом! И что в Воскресении Христовом смерть теряет свою власть над нами! Спасибо доброй лошади из моей юности, которая своей смертью помогла мне не только укрепиться в вере, но и научила, как удержать её… Вечная память!

Подробнее: http://www.pravmir.ru/vremya-povremeni/#ixzz2rybVdmhc