архимандрит Павел (Груздев) - 2
Протоиерей Георгий Митрофанов:
Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Мы продолжаем наш разговор о жизненном пути и служении одного из выдающихся пастырей Русской Православной Церкви ХХ века архимандрита Павла (Груздева). У микрофона я, протоиерей Георгий Митрофанов, и вместе со мной в студии моя супруга Марина Александровна. В связи с тем, что в жизни нашей семьи архимандрит Павел (Груздев) сыграл очень большую роль, мы решились рассказать о нем, о его жизненном пути, о нашем небольшом опыта общения с ним. 
В прошлой программе мы попытались представить рассказ о том, как проходил первый этап жизни архимандрита Павла (Груздева), когда он, пройдя через все те испытания, через которые проходила наша страна, наша Церковь в страшные 1920-40-е и 1950-е годы, принял священный сан в 1958 году. С этого времени мечтавший когда-то с детских лет о монастырской жизни, но так и не вкусивший ее рясофорный инок Павел (Груздев) становится священником, которому и предстояло в дальнейшем войти, не побоюсь этих пафосных слов, хотя всякий пафос был чужд самому архимандриту Павлу (Груздеву), войти в историю Русской Православной Церкви ХХ века.
Итак, какого же рода приходское служение осуществлял отец Павел по принятии им священного сана в 1958 году?
Марина Александровна Митрофанова:
«Помоги мне, Господи, поприще и путь священства без порока прейти. Иерей Павел (Груздев)» – записал батюшка в своем дневнике в знаменательный день, в Крестопоклонное воскресенье, 16 марта 1958 года, когда его рукоположили во иереи. Вскоре отца Павла назначили настоятелем Воскресенского храма села Борзово Рыбинского района. Он приехал туда за два дня до Пасхи 1958 года и потом вспоминал: «Увидали его женщины в церкви: идет поп по дороге босиком, сапоги на палке через плечо несет. «Ой, кого это нам прислали!» – чуть ли не запричитали сразу. Заходит отец Павел в Воскресенский храм, а грязища везде, немыто. Он и говорит: «Бабы, когда Пасха?» «Ну и поп! Не знает, когда Пасха будет!» – стали бабы возмущаться. А ума-то не хватило понять, что батюшка их этими словами обличил – что ж вы, бабы, в храме не убрали, ведь Пасха через два дня!
В 1946 году произошло радостное событие в жизни Церкви – была возобновлена монашеская жизнь в Троице-Сергиевой лавре. И когда отец Павел вернулся из лагерей, для него известие об открытии лавры стало невероятным событием. И отец ему говорил: «Павел, вроде лавру открыли. На деньжонок, съезди, побывай в лавре». Отец Павел рассказывает: «Я и поехал. Приезжаю, смотрю – всенощная идет, и вроде как и монахи ходят. Вышел один монах читать Шестопсалмие. Ну, думаю, робот! Всех монахов-то пересажали, извели. Я и подошел к нему потрогать – почувствую, железо или не железо? А тот говорит: «Поаккуратнее, не толкайтесь». И стал дальше читать». 
Монахом этим был отец Алексей (Казаков), один из первых насельников лавры после ее открытия, а потом его перевели в Самару. В обители преподобного Сергия состоялось их знакомство с отцом Павлом, которое переросло в крепкую дружбу. В 1986 году незадолго до смерти отец Алексей писал отцу Павлу: «Дорогой старец, всечестнейший и досточтимейший отец архимандрит Павел, благослови! Рад и утешен твоим письмом и поздравлением. Спаси Господи и паки спаси Господи. Живу по милости Божией. Избенка покрыта и одежонка пошита. В лавре я не был давно и прямо скажу – охоты нет. Все новые люди и порядки, и все натянуто, надуто, чопорно. Так потихоньку живу, служу. Молись обо мне. Целую братски. Недостойный архимандрит Алексий».
Отец Павел часто говорил о том, что он последний, что не только ему пришлось поминать всех усопших друзей и близких своих, но и быть свидетелем целого века, который ушел. И он действительно постепенно оставался почти единственным носителем старого православного духа. И вот когда он служил в храме села Борзово, он старался сделать жизнь в этом храме такой, которая была ему родной, которая ему представлялась единственно естественной. Но вскоре после своего возвращения из паломнической поездки в Псково-Печерский монастырь он услышал нерадостную весть о том, что Воскресенский храм села Борзово Рыбинского района подлежит закрытию. И ему было очень жалко расставаться с этим храмом, потому что в нем он надеялся обрести постоянное место, будучи всю жизнь гонимым и не по своей воле переселяемым в разные концы нашей родины. Неслучайно тогда он очень часто вспоминал знаменитую песню «Ветка», которую очень любил петь сам и которую знают все, кто к нему ездил и многие в Ярославской епархии: «Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь? Берегись, несчастная, в море попадешь. Там тебе не справиться с сильною волной, Как сиротке бедному с злобою людской...» И так далее. И жалко было отцу Павлу расставаться с прихожанами, которые его успели полюбить. Он даже хотел увезти, как потом сам он признавался, древнюю икону Богородицы, а вместе нее вставить в киот копию, написанную братом Алексием, талантливым художником. Но он не поддался на это искушение: «Не буду первым храм разорять». И оставил все, как есть, на волю Божию.
«15/28 февраля 1960 года служил последний раз Литургию в селе Борзово», – сделана запись в батюшкиных тетрадках. А 7/20 марта 1960 года начал службу в Свято-Троицком храме села Верхне-Никульское. Отцу Павлу после закрытия храма в Борзове было предложено на выбор три прихода в Некоузском районе: Воскресенское, Верхне-Никульское и райцентр Некоуз. Некоуз ему не понравился, а в Воскресенском он старосте не понравился: «Маленький, плюгавенький, нам такого не надо» – сказала старостиха, – «нам попа надо представительного, видного, ражого» (то есть красивого). А в Верхне-Никульское приехал, там староста еще с войны была. Она ему открыла храм, и отец Павел перед иконой «Достойно есть» отслужил молебен. «Так пел, так пел», – вспоминали прихожане, – «что староста сказала: приезжайте, мы Вас возьмем». Тогда от старосты во многом зависела регистрация священника на приходе у уполномоченного по делам религии. В Верхне-Никульском этот вопрос благополучно решился, и 7 марта 1960 года управляющий Ярославской епархией епископ Исайя издает указ: «Моим определением от 7 марта 1960 года настоятель Воскресенской церкви села Борзово Рыбинского района священник Груздев Павел Александрович переводится, согласно прошению, настоятелем Троицкой церкви села Верхне-Никульское Некоузского района Ярославской епархии».
И вот с этого дня начинается тридцатидвухгодичное служение отца Павла в Троицком храме села Верхне-Никульское.
Прот. Георгий Митрофанов:
Хочется отметить еще одну выразительную историческую деталь. Действительно, 1960 год был временем, когда храмы в нашей стране интенсивно закрывались. Но тем не менее случилось так, конечно же, по милости Божией, что именно в этом году, потеряв один храм, к которому уже так прикипела его душа, архимандрит Павел (Груздев) оказывается на том самом приходе, который, собственно, и станет местом всего его дальнейшего служения и который многих православных христиан – и тех, кто был обращен в православную веру в 1960-80-е годы и даже в начале 90-х годов, и станет местом подлинного паломничества.
Но тогда это был один из отдаленных храмов, который вряд ли мог бы привлечь внимание даже жителей близлежащих сел. Это был, действительно, храм, в котором для архимандрита Павла (Груздева) начинался самый главный этап его жизненного пути, этап служения приходского священника.
М.А. Митрофанова:
«12 ноября нового стиля в понедельник в Ярославле, в Феодоровском кафедральном соборе от руки Его Высокопреосвященнейшего Никодима, архиепископа Ярославского и Ростовского принял пострижение в мантию иеромонах Павел (Груздев)». Так записано в дневниках отца Павла поздней осенью 1962 года. При пострижении отца Павла владыка Никодим оставил ему его имя, то есть практически сохранил весь его жизненный путь и духовную биографию. Это тоже было волей Божией, как бы знаменующей, что Павел Груздев всегда шел иноческим путем и менять в его судьбе ничего не надо. Только Ангелом-хранителем отца Павла теперь стал святитель Павел, Патриарх Константинопольский, исповедник, и новый день именин иеромонаха Павла совпал с днем празднования преподобного Варлаама Хутынского, чудотворца, которому Павел Груздев столько лет служил. В день своего пострижения в мантию новоначальный инок пишет в дневнике стихи:

Отец Павел, 12 ноября 1962 года
Тобой дано святое слово,
Произнесен святой обет.
Под знамя стал ты Иеговы,
Клялся забыть людей и свет.
Ты изрекал: Отдам всю волю,
Покой свой в жертву принесу,
Восприиму в свою я долю
Труды и пост, души красу.
Предстану Господу в молитве,
Не уставая день и ночь,
Пребуду в непрестанной битве
С страстями, отгоняя их прочь.
И вот придет Жених желанный,
Предстанет Друг и воззовет.
Имей ответ на зов нежданный – 
И Он в чертог тебя введет.
Будь истинным иноком, и Господь не оставит тебя.
Это изречение совпадает в тетрадях отца Павла с другими: «Живи проще, и сам Отец не оставит тебя».
Весь жизненный путь отца Павла и был таким очень простым, но его простота была очень сложной для очень многих людей, в том числе и тех, кто жил в селе Верхне-Никульском. Поэтому в храме, особенно поначалу, людей было не так много. Это потом, когда отец Павел стал известен, и к нему приезжали ярославские, тверские, московские и питерские батюшки, он стал так популярен, что даже автобусная остановка от Шестихино, где все выходили, называлась не «Верхне-Никульское», а «Отец Павел» в просторечьи. 
Но это все было потом, а пока начиналось все с того, что отец Павел должен был жить в каменной холодной сторожке. Когда он пришел туда, он увидел, что все, что могло быть разрушено в этой сторожке, было разрушено. И даже вызывала сомнения надежность потолка. Поэтому в первую ночь своего пребывания в Верхне-Никульском он пододвинул стол к окну и лег головой на подоконник, а туловище на столе, думая что если потолок обрушится, то его хотя бы не убьет, не раздавит голову. Начиналось все его служение с самых простых вещей – то есть с работ по обустройству не только своей бытовой жизни, но в первую очередь с обустройства храма, потому что воды Рыбинского водохранилища очень сильно подняли грунтовые воды, и в храме очень много было разрушений, несмотря на то, что он был открыт. Храм был бедный, поэтому у него не было возможностей заниматься тем, что мы сейчас называем реставрацией и восстановлением. И поэтому отец Павел занимался самыми простыми вещами: он приводил в порядок в храме то, что он в силах был сам сделать, и при этом постепенно, как это всегда происходит, незаметно, если священник служит очень истово и добросовестно, то в храм всегда начинают притекать люди. А отец Павел был знаменит тем, что служил он истово, очень долго поминал усопших, потому что усопших у него на памяти было очень много, и всех он считал своим долгом помянуть. И постепенно храм в Верхне-Никульском становился прибежищем для очень многих людей, которые искали спасения или просто утешения, понимания и любви, которой так не хватало в окружающей жизни.
А затем его путь кажется очень простым, потому что когда перебираешь даты, здесь только идут его награды: 1963 год – награжден наперсным крестом, 1966 год – награжден саном игумена, 1971 год – награжден палицей, 1976 год – крестом с украшениями. Это все внешние приметы жизни отца Павла, которая была очень простой и продолжалась в этом самом храме в Верхне-Никульском. Продолжалась она до тех пор, пока к концу жизни отец Павел практически не ослеп – тут сказались допросы этого самого следователя Спасского, который во время допросов направлял ему в глаза очень сильную электрическую лампу, и зрение отца Павла сдавало давно, но уже где-то с 1991 года он практически ничего не видел. И в конце июня 1992 года он был перевезен в Тутаев, где жил в сторожке при Воскресенском храме. Несмотря на то, что он был окружен людьми, которые его любили, понимали, за ним ухаживали, все равно, я думаю, жизнь в церковной сторожке была в достаточной степени тяжела. Там, например, не было даже умывальника, воды и прочее. Такие условия провинциальной жизни довольно тяжелые, хотя несмотря на все это, он иногда приходил в Воскресенский храм к отцу Николаю Лихоманову и всегда просил его смиренно, можно ли ему послужить. На что отец Николай, теперь архимандрит Вениамин, очень смущался, изумлялся, почему у него отец Павел просит благословения, потому что он всегда рад его видеть за службой. И в Тутаев ведь добраться легче, чем до Верхне-Никульского, и туда людей стало приезжать еще больше. Но 13 января 1996 года на 86-м году жизни в больнице после тяжелых своих болезней, причастившись Святых Христовых Таин, архимандрит Павел умер. Похоронен он на Леонтьевском кладбище города Тутаева.
Прот. Георгий Митрофанов:
Мы много говорили о том, что, действительно, пройдя такой тяжелый жизненный путь, пронеся сквозь все эти испытания свою еще в детстве обретенную веру, веру, которая, конечно же, во всех этих испытаниях, надо полагать, крепла, привела его в конце концов именно к пастырскому служению на приходе, которое продолжалось чуть меньше сорока лет, архимандрит Павел (Груздев) действительно оказался пастырем, имя которого стало широко известно.
Чем же объяснить то обстоятельство, что этот провинциальный священник, не имевший никакого богословского образования, значительную часть жизни переживавший тяжелые испытания, все-таки на фоне других священнослужителей выделялся своим духовным и человеческим своеобразием? И в чем заключалось это своеобразие архимандрита Павла? Ведь в кругу его духовных чад были очень разные люди: от маститых московских протоиереев и академиков до простых крестьянок, немудрящих прихожанок его же собственного храма. С чем можно было бы связать особенности его служения, в чем заключались эти особенности его духовного облика, который привлекал к нему столь разных многочисленных духовных чад? Действительно, очень многие люди, даже лишь изредка, периодически приезжавшие к нему, становились его духовными чадами, и во многом их жизненный путь определялся его советами, его благословениями.
М.А. Митрофанова:
Для себя я бы определила это так: отец Павел был самым свободным человеком в мире, которого я могла бы себе представить. Но он был свободен не той свободой, которой мы сегодня видим – свободу неоновых джунглей, – он был свободен как свободны люди, которые познали истину. Так были свободны первые христиане. Но эта его свобода еще каким-то удивительным образом сочеталась с какой-то трогательной, умилительной, простонародной традиционностью. И вот это сочетание вещей совершенно, на первый взгляд, трудно сочетаемых выделяло, например, для меня его духовный облик. 
Например, совершенно замечательные проповеди отца Павла, очень простые. Он выходил на клирос и говорил – поскольку прихожане-то были в основном старухи: «Дорогие мои старухи!» И тут же обращался к своей келейнице: «Верно, Марья?» Та из угла кивает: «Верно, батюшка, верно». И вот эта простота обращения делала людей сразу открытыми и доверчивыми. Но при этом эта его простота всегда поражала.
Вот он сам о себе рассказывает: «Родные мои, не особо давно позвали меня в Борок…» А Борок – это было место недалеко от Верхне-Никульского, где существовал научно-исследовательский институт охраны внутренних вод СССР, и там жили и работали ученые, которые отца Павла, надо сказать, очень любили и почитали, и там он был частым гостем. И вот он вспоминает: «Не особо давно позвали меня в Борок. «Отец Павел, приди, мамку причасти!» Пришел. Интеллигентный дом, что ты, пироги – вакса: ешь и пачкайся. Живут – страсть! Палку не докинешь. Богачи ради своих трудов. Женщину причастил, напутствовал. А этот мужчина говорит: «Отец Павел, знаешь что? Ты к нам никогда так не зайдешь. И вот я, пользуясь случаем, пригласил тебя к мамке, так ты погляди, как мы живем». Как распахнул дверь-то, а на столе-то, робята! Нажарено, напекено. «Отец Павел, на любое место!» Я говорю: «Парень, ведь пост!» А он и головушку повесил, говорит: «Недостоин, недостоин посещения твоего». А жена-то все вздыхает. Я думаю: «Господи, а пост будет!» «Парень, режь пирога, давай рыбы, давай стопку!» Господи, робята, напился, наелся на две недели, и домой пришел с радостью – и парню благотворил. Дай ему, Господи, доброго здоровья! А пост-то! Поститеся да молитеся, когда люди не видят. Верно? Верно. Вот так-то». Такая была у него проповедь, например. 
И еще у него была замечательная проповедь, он часто любил ее повторять: 1947 год, Тутаев. Очередь за хлебом. Очередь большая, и видно, что хлеба на всех не хватит. Выходит из магазина продавщица и говорит о том, что человек пятьдесят пусть стоят, а остальные могут уходить, потому что хлеба им не хватит. И где-то примерно в сотне стоит женщина, у которой трое детей, мал-мала меньше. И она понимает, что хлеба ей уже не хватит, но сразу уйти у нее сил нет. Это понятное чувство. А дети, конечно, спрашивают у нее, получат ли они хлебца. И вот выходит из толпы один мужчина, который стоял в этой счастливой части очереди из первых пятидесяти человек, и говорит ей: «Вставайте на мое место». И женщина сначала пугается, отнекивается, но потом встает на его место и спрашивает у него: «А как же Вы?» А он говорит: «Да как-нибудь», машет рукой и уходит. И вот отец Павел, когда приводил этот рассказ, увиденный им в жизни послевоенного Тутаева, он всегда говорил об одном, что вот этот человек спасется, потому что он живет в соответствии с тем, что заповедал нам Господь. И отец Павел для себя на всю жизнь верно запомнил слова одного архимандрита Иннокентия. Этот архимандрит Иннокентий был в Свято-Ростовском монастыре и жил он в первой половине XIX века. Не знаю, откуда знает его отец Павел, но он очень часто вспоминал его слова: «Не смею не принять Христа, а в чьем лице придет Он, не ведаю». И вот эта заповедь, которую отец Павел себе где-то в сердце сложил и всегда ее исполнял. И для него человек, который мог вот так передать в голодный год свою очередь за хлебом человеку, который более нуждался, чем он, для него было ясно, что этот человек достоин спасения и будет спасен.
И все его проповеди носили очень простой характер. Он был прекрасный рассказчик, и у него был совершенно замечательный, выразительный язык. Когда он произносил свои проповеди, иногда можно было очень много смеяться, и даже непонятно, как среди таких рассказов, каких-то повестушек, небольших притчей можно было увидеть сразу что-то, что мы называем «духовным». Вот, например, такая проповедь: «Развелось попов как клопов, и все кусаются. Одного корысть заела, у другого жена как сатана, а мы, что же, Господи, веруем, помоги нашему неверию!» Вот такая проповедь. И в этом для меня, например, совершенно очевидно соединение удивительной свободы, которой невозможно подражать, ее невозможно имитировать, потому что так можно только жить. Наверное, это у него был дар Божий вот этой свободы, которая позволила ему пройти без оглядок, без отвлечений на что бы то ни было таким ясным, прямым путем с трехлетнего возраста в Мологском монастыре до самого своего земного конца. Вот таким очень ясным, светлым, простым и свободным – и одновременно человеком, который умудрялся людей, которые с ним пересекались и сталкивались, радовать этой самой настоящей пасхальной радостью. Потому что несмотря на свой сложный жизненный путь, он был человек очень радостный. Когда говоришь о людях, далеких, святых, великих, это звучит очень обыденно и привычно. А вот когда ты видишь реального человека, знаешь его реальные жизненные сложности и при этом видишь, что он очень светлый и радостный, это всегда производит очень сильное впечатление.
Прот. Георгий Митрофанов:
Мне бы хотелось обратить внимание на одну черту, которая пока еще, как мне кажется, не очень явно проступила в сегодняшней программе об отце Павле (Груздеве). Я имею в виду черту определенного рода юродства. Действительно, мы в истории Церкви знаем примеры того, как юродствовавшие во Христе подвижники действительно проявляли тем самым свою какую-то очень широкую, безграничную свободу. Если говорить об элементах юродства, которые были в служении, в пастырской деятельности, вообще во всем образе жизни отца Павла, что можно было бы упомянуть?
М.А. Митрофанова:
В служении отца Павла юродства не было. Он был очень последовательный, грамотный, опытный священник, и в самой службе никакого юродства не было. Все остальное – я никогда бы не назвала это словом «юродство». Я бы назвала это чистым, открытым сердцем. Мы читаем заповеди блаженства в Евангелии: «блаженны чистые сердцем» и довольно плохо представляем себе, что это такое. Умом вроде бы что-то понимаем, а сердцем не представляем. Только глядя на таких людей, как отец Павел, можно понять, что такое чистый сердцем человек. 
Он не был юродивым. Я думаю, он был очень смелым. Поскольку он стоял на самой низшей ступени – ниже, чем в деревне, ему оказаться уже было негде, это определяло еще и внешнюю его свободу поведения. К тому же он был удивительно любящий человек. И поэтому его наставления всегда носили характер особый. Например, одна из его любимых присказок: «Не бойся сильного грозы, а бойся нищего слезы». Если об этом как следует подумать, то очень много можно чего надумать. А у него все было очень простое по одной простой причине: он не был юродивым, но он видел духовную реальность так же четко, как и физическую. С годами, потому что с возрастом человек как-то меняется, он видел это все отчетливее и отчетливее. И для меня эти черты юродства – если говорить о том, что кого-то пугает его язык, с одной стороны, простонародный, а, с другой стороны, он допускал то, что мы называем «непечатные выражения», но это никогда не обращалось в бытовой речи. Он мог что-то сказать, рассказывая очередные байки, притчи, он очень любил детские сказки. Я думаю, что он сам не понимал, что иногда у него грубоватая лексика проскальзывала. А проскальзывала эта лексика по одной простой причине: во-первых, он был человек самый простой, родившийся в определенной среде, прошедший лагеря – и это естественно определяло эту лексику. Но при этом здесь есть, как я думаю, очень важное нам указание на то, чтобы мы никогда не старались сделать из него того, кем он никогда не был и не хотел быть. Он был настоящий, живой, духовный человек, и если мы сейчас будем видеть во всех его разговорах, проповедях, воспоминаниях, которые о нем сохранились, чудачества и юродства, мы таким образом исказим не только его духовный облик, мы исказим тот путь, которым он шел к Богу, и нас при этом старался вести. Поэтому, если говорить обо мне, я категорически не согласна с тем, что он был юродивый. Я никогда не думала, если речь идет о ненормативной лексике, что это кого-то смущает, меня это никогда не смущало. И теперь я понимаю, что это для того, чтобы его нельзя было «произвести» ни в какие «почетные» и «непочетные» «великие духовные люди». Я теперь понимаю, что это от Бога нам дано было такое указание, чтобы мы не смели к нему подступать со стремлением сразу его наградить какими-то регалиями, поместить в красный угол и таким образом исказить все то, что он нес в жизни. 
Потому что, когда он говорил, что он – последний, он имел в виду самые простые вещи. Действительно, он оставался одним из последних священников, которые помнили ту хорошую, русскую старую жизнь, когда, как он сам говорил, «еще русские люди были». А старцем он себя называл не в том смысле, какой мы вкладываем в слово «старец» и каким стали его называть его многочисленные гости, а в слово «старец» он вкладывал очень простой смысл: он просто старый, старик. И в этом было столько духа, столько свободы, столько Бога, а не в том, что можно попытаться представить все как юродство, а юродство – это необходимый признак некоей духовной субстанции, которая нам позволит в этом человеке что-то провидеть. Это все не про отца Павла. Он был совершенно живой человек в том высоком смысле слова «живой», какой только можно вложить в это слово, когда говоришь о христианине.
Прот. Георгий Митрофанов:
Я все-таки осмелюсь настаивать на элементах юродства в его служении. Именно потому, что под служением, конечно, не подразумеваю совершение богослужений, а имею в виду именно его пастырскую деятельность, общение с людьми. Его юродство, конечно, было обусловлено, с одной стороны, его очень типичным, я бы сказал, настоящим великоросским характером. В его юродстве проявлялась его самоирония. Он своим юродством сбивал тот самый пафос, которым, конечно, преисполнялись многие, приходившие к нему, как к «святому старцу», как к «прозорливцу» и «целителю». Ведь немало было и таких людей. И, конечно, своим «нестандартным» поведением, подчас даже с ненормативной лексикой, он всячески сбивал этот самый ложный пафос.
С другой стороны, его юродство заключалось в том, что прожив, действительно, вместе с гонимой Церковью очень трудную жизнь, пережив по сути дела с поколениями гонимых русских христиан все их испытания, он действительно отдавал себе отчет в том, какую же страшную трагедию пережила Церковь, пережил русский православный народ в ХХ веке. Пережив такую трагедию и осознав переживание этой трагедии, очень сложно было всерьез и прямолинейно, пафосно говорить о каких-то важных духовных истинах, о которых он, конечно же, как священник, думал постоянно и которые пытался донести до окружающих его людей. И здесь его так называемое «юродство», которому многие умилялись, не понимая его подлинной природы, было по существу вызовом тем, во многом подчерпнутым из, так сказать, «репринтных» православных изданий (хотя тогда еще этих «репринтов» не было, по крайней мере, в таком количестве, как сейчас) представлениям, которые искажали и искажают до сих пор у многих образ подлинного пастыря – даже тогда, когда они с ним встречаются.
И вот здесь мне бы хотелось рассказать об опыте моей встречи с отцом Павлом, которая действительно была очень важна в моей жизни и которая, на мой взгляд, очень выразительно явила его мне, а через меня – и тем моим близким, которые после этой встречи оказались обращены к архимандриту Павлу.
В 1983 году произошла моя встреча с отцом Павлом, на его приходе в Ярославской епархии. Я практически ничего о нем не знал до этой встречи и вообще в те годы, как, впрочем, и в последующие не отличался тягой к посещению каких-то старцев. И тем не менее, отдавая себе отчет в том, что в своей церковной жизни, которую мне нужно было тогда совмещать с жизнью своей профессиональной, общественной, семейной, я чувствовал необходимость получить конкретный совет по очень конкретному поводу. Случилось так, что в 1983 году, когда я женился, когда у меня родился сын, а я работал младшим научным сотрудником в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки, мне надо было писать кандидатскую диссертацию как молодому историку, занимающемуся научной деятельностью. Все мое естество тянулось уже не один год в Духовную семинарию, и я сам уже тогда размышлял о будущем священническом служении, но те несколько священников, с которыми я советовался тогда, в наших ленинградских храмах, по поводу своего дальнейшего пути, убеждали меня в том, что мне нужно продолжать занятия моей диссертацией, продолжать занятия научной работой, что внутренне мне тогда казалось уже совершенно чуждым. Тем более, что в те времена тема моей диссертации была идеологически достаточно сложной «Экономические взгляды кадетов в период Третьей и Четвертой Государственной Думы». При написании такой диссертации, действительно, нельзя было не покривить душой против своих взглядов, против своих убеждений, что для меня как для христианина казалось уже неприемлемым. Более того, мой научный руководитель постоянно настаивал на том, чтобы я вступил в Коммунистическую партию, что для историков в те годы было очень важным подспорьем. Казалось бы, очевидная вещь: нужно оставить то, что тебе внутренне чуждо, не идти не на какие компромиссы. Но, к сожалению, ни один из священников, с которыми я беседовал тогда, не сказал мне почему-то этого прямо. Внутренне я очень тяготился своим двойственным положением, мне хотелось услышать из уст священника слово, которое бы укрепило и поддержало меня.
Конечно, отдавая дань привычным представлениям о том, что за таким благословением по поводу какого-то важного эпизода собственного бытия нужно идти к священнику, «к старцу», я стал размышлять о том, а к кому же мне отправиться? И услышал от крестной своего сына, дочки священника Тверской епархии, об отце Павле, о котором до этого не знал ничего. Я отправился к нему, причем ехал я на поезде из Ленинграда до Весьегонска, ехал с очень показательным набором книг: у меня были сочинения Симеона Нового Богослова и толстый том новелл американского писателя Уильяма Фолкнера. И вот, вооружившись таким двумя книгами, я отправился в дальний путь к архимандриту Павлу, совершенно не представляя, кого я встречу на этом приходе.
Я доехал до Весьегонска, добрался до одного из сельских приходов в Тверской, тогда еще Калининской, епархии, где получил такое рекомендательное письмо, записку даже, я бы сказал, для архимандрита Павла от одной из церковных женщин, пачку гречневой крупы, которую должен был передать отцу Павлу. И затем уже перебрался на автобусе в Брейтовский район Ярославской области из Весьегонского района Тверской области, а потом добрался, уже даже автостопом, что было для меня совершенно непривычно, до села Верхне-Никульское, в котором служил отец Павел.
Конечно, для меня это была совершенно непривычная, нестандартная ситуация, и когда я шел уже к храму, я ожидал увидеть у храма такого патриархального, сошедшего со страниц ведомой мне тогда уже агиографической литературы старца. И я, действительно, увидел немолодого человека, старика, одетого в какое-то странное пальто, хотя была летняя жара, причем пальто женское; в каких-то странных галошах. Он шел по полю, и только указания людей на то, что это отец Павел, подвигнули меня к нему подойти. Конечно, это было поразительное разочарование. Я не знал, как реагировать на того человека, которого увидел. А самое главное, я не знал, как донести до него мои проблемы. Все, что меня мучило тогда в нашем городе, моя диссертация, моя работа в Отделе рукописей, казалось явлением из совершенно другого мира. И что я мог узнать здесь, вот от этого, живущего какой-то совершенно другой жизнью, старика? 
Но тем не менее я оказался у цели своей, для меня в достаточной степени трудной психологически и нравственно поездки, и нужно было идти до конца. Я подошел к отцу Павлу, с трудом взял благословение – никак даже руки не складывались под благословение этого странного, не похожего совершенно на священника человека. И я услышал от него очень странные слова: «А что ты здесь ходишь-то? Смотри, заберут в колхоз на работу». Мне трудно было себе представить, что меня могут забрать на работу в колхоз, но уже в этой фразе я ощутил еще большую несоизмеримость того, с чем я приехал, и этого человека. А потом, взяв пакет гречневой крупы, он сказал: «Иди в храм, я сейчас приду». 
И я вошел в храм, ожидая его появления, теперь уже не зная, как я буду с ним говорить и о чем я буду с ним говорить. Мне просто захотелось уйти. И вдруг я увидел его преобразившимся. Он вошел в подряснике, уже явно представ перед мной в виде настоящего священника, настоящего старца. И, комкая руки, волнуясь, я пытался донести до него свои проблемы. Не могу сейчас дословно воспроизвести наш разговор, но основные его реплики были характерны. Когда я стал рассказывать ему о своей диссертации, я понял, что нужно просто говорить то, что у тебя на душе, не пытаясь как-то адаптировать для такого странного сельского священника. Он внимательно слушал, и как только я упомянул о своей диссертации, он сказал: «Пиши диссертацию, конечно, христианин может писать диссертацию. Ко мне вот приезжают академики (он назвал фамилию академика), приезжают ученые – они все диссертации пишут. Пиши». Я был несколько разочарован, в глубине души мне хотелось услышать другое. Тогда я стал говорить о том, что работа над диссертацией предполагает в дальнейшем писание других произведений, в которых я буду неискренен. «Неважно», – сказал отец Павел, – «христианином нужно оставаться. Можно и неискренним быть». Я ничего не понимал и тогда прибегнул к последнему аргументу: «Мне придется тогда вступить в Коммунистическую партию, если я буду заниматься как историк научной работой. Это требование научных учреждений, в которых я буду работать». «Можно и в Коммунистическую партию. Христианин может все, если он настоящий христианин. Пойдем», – сказал он мне, подвел меня к фреске, на которой Спаситель беседует с Никодимом и сказал: «Вот тайный ученик Христа. Таких тайных учеников Христа во все времена было много. Чем только они не занимались. И в партии могли быть. Но при этом оставались христианами. А Господь всех их, конечно же, спас. Так что можешь диссертацию писать, можешь в партию вступать – если будешь оставаться христианином». И вот в этот самый момент, когда я почувствовал себя совершенно раздавленным от того, что в нем столь неожиданно проступила вот эта его свобода, он мне сказал свое выразительное «но»: «Но подумай – если все это тебе действительно нужно». Вот, собственно, одна была сказана фраза: нужно ли тебе все это? Христианин, если он чувствует необходимость, может многое. Может делать очень многое, может быть, самые неожиданные действия осуществлять – если ему это духовно нужно. И он мне даже не задал вопрос, а просто поставил это условие. И я вдруг почувствовал, что мне, конечно же, ничего этого не нужно. Возникла пауза, после которой он сказал: «Ну что, все, возвращайся к семье, а то смотри, в колхоз тебя заберут работать». Что означала эта фраза, я до сих пор понять не могу, но для меня было очевидно одно: он открыл мне великую тайну духовной жизни, которая основана на духовной свободе. А значит – и ответственности за все свои поступки. Я нисколько не сомневаюсь, что когда к этому прошедшему сталинские лагеря и ссылки, искалеченному в них во многом физически, но духовно несгибаемому пастырю приходили люди, шедшие на компромиссы в советской действительности, он находил для них слова и понимания, и сочувствия, и сопереживания, сам будучи совершенно на них не похожим. И в этом заключалась его глубокая внутренняя свобода.
Я вышел тогда на дорогу из этого храма, остановил машину, чтобы автостопом добраться до райцентра Брейтово. И вот ощущение поразительной внутренней свободы, которая в стенах этого храма открылась для меня. Свободы от всякой непоследовательности, от всякого лукавства, двоемыслия, двоедушия. Это было самое главное переживание. Да, еще только через два года я поступил в Духовную семинарию, отрабатывая свой диплом после окончания университета. Но уже тогда для меня стало ясно, что путь мой, конечно же, лежит в направлении служения Церкви и именно в качестве священнослужителя.
Собственно, мое личное общение с отцом Павлом ограничилось именно этой встречей, и эта встреча предопределила всю мою последующую жизнь, предопределила во многом жизнь моей семьи, в которую отец Павел тогда вошел, произнеся по сути дела всего лишь несколько фраз для этого мятущегося, прекрасно понимающего, в чем истина, но не находящего в себе сил этой истине следовать, молодого ленинградского интеллигента. И, конечно, этот урок духовной свободы, духовной ответственности во многом определял мои собственные решения впоследствии. 
У меня не было в дальнейшем какого-то регулярного общения с архимандритом Павлом (Груздевым). Более того, для меня стало приятной неожиданностью то, что сейчас о нем стали появляться книги. Но память о нем, столь не похожем на многих известных мне священнослужителей и пастырей, пастыре, который воплощал в себе идеал простого русского человека, прошедшего сквозь страшный ХХ век с высоким, возвышающим его душу во всех страшных ситуациях чувством близости ко Христу – этот образ, конечно же, запечатлелся для меня как образ пастыря и христианина, каковой и являет в этом мире присутствие Церкви.
Прошли годы, и для меня стало ведомо значение в нашей церковной жизни и митрополита Агафангела, и архиепископа Варлаама (Ряшенцева). Сейчас я, действительно, только сейчас я в полной мере могу представить, в каких тяжелых условиях, в общении с какими выдающимися людьми происходило формирование великой, духоносной личности архимандрита Павла, из простого крестьянского мальчика ставшего настоящим православным пастырем. Но главное значение его, мне кажется, заключается именно в том, что в нем воплотилось то лучшее, что было в нашем простом русском народе – в том народе, который уже давно перестал быть похожим на самого себя. Это поразительное стремление в своей жизни, какой бы тяжелой она ни была, быть возвышенней, духовней, открывать непосредственно, по-детски просто и одновременно по-взрослому мудро свое сердце для Христа. Жить со Христом, во Христе и Христом, переживая самые тяжелые жизненные испытания. Действительно, архимандрит Павел в своей жизни не был обременен ничем – ни образованием, ни профессией, ни семьей, ни богатством. У него не было ничего, кроме Христа, Который не оставлял его нигде. Я даже вспоминаю, что во время нашего разговора, когда он упомянул о своем пребывании в лагере, тем самым как бы обозначив свою позицию в отношении того мира, в котором мы все жили, он мне сказал: «Как же я в лагере спасался? Да, хорошо знал, какие травы от чего помогают. Сам лечился, других лечил». Помню, меня это тоже разочаровало – я ведь ждал рассказа о том, как он, так сказать, духовно наставлял своих солагерников. Но и здесь прозвучали простые слова, за которыми стояло опять-таки его служение ближним в качестве вот такого знахаря народной медицины, помогающего людям в условиях, когда никакой медицинской помощи не было.
Живой, добрый крестьянин, возвысившийся до подлинных высот православного пастырства. Примечательно то, что на протяжении многих лет он был связан узами, не побоюсь этого слова, духовной дружбы с таким нашим иерархом, как митрополит Никодим. И мне очень понятны взаимоотношения этих совершенно не похожих друг на друга людей. Неся на себе тяжелейшее бремя церковной политики в условиях, когда любая политика была грязным делом, митрополит Никодим не раз поступал так, как бы ему не хотелось, не раз переступал через самого себя. И тем отраднее было видеть ему изредка приезжавшего к нему архимандрита Павла (Груздева), не только напоминавшего ему о его родной ярославской земле, с которой были связаны у митрополита Никодима многие светлые воспоминания – там начинал он свое пастырское служение, – но и являвшего ему образ того подлинного христианина, который не имея ничего, кроме Христа в сердце, прошел свою жизнь последовательно, честно, не сгибаясь. Вот, может быть, для того, чтобы таким христианам жилось в этом мире немножко легче, и шел митрополит Никодим на те многочисленные политические компромиссы, которых требовали от него обстоятельства. И наверняка общение с архимандритом Павлом было нужно ему для того, чтобы не потерять ощущение подлинного христианства, которое так легко было утерять в коридорах высокой церковной политики. Конечно, казалось бы, так связанный с историей нашего ХХ века и так свободный от исторических издержек ХХ века архимандрит Павел проявлял себя, конечно же, как прежде всего пастырь. И я думаю, что очень многие люди, нерегулярно даже, а изредка посещавшие его, получили от него то, что, может быть, важнее всех старческих благословений и прозрений, – ощущение той подлинной жизни во Христе, которую, увы, очень часто трудно встретить даже в нашей церковной жизни.
Думаю, что наш рассказ об архимандрите Павле (Груздеве) не может, естественно, претендовать на то, чтобы исчерпывающе показать его жизненный путь, его духовный облик. Но, слава Богу, в настоящее время выходят книги, не все они одинакового уровня, одинакового качества. В некоторых книгах уже намечается стремление создать такой вот сусальный образ классического «старца последних времен». И воспоминания людей, встречавшихся с ним, подчас, оказываются весьма различными в своем качестве, в своей способности воспринять этого поразительного пастыря. Но то, что память о нем живет в Церкви, то, что в Церкви продолжают оставаться люди, которым архимандрит Павел оказал свою духовную, пастырскую, да просто человеческую помощь, является очень важным элементом нашей церковной жизни, в которой, может быть, уже и нет больше старцев, но в которой все-таки еще встречаются такие подлинные пастыри, каким был архимандрит Павел (Груздев), имя которого, конечно же, стоит в одном ряду с наиболее выдающимися пастырями Русской Православной Церкви ХХ века.
Благодарю Вас, Марина Александровна, за участие в нашей программе. Надеюсь, что нам удалось нашим радиослушателям указать на того пастыря, воспоминания о котором, рассказы о котором, сейчас уже выходящие в различных книжных изданиях, могут помочь выбрать верные духовные ориентиры в нашей очень непростой современной церковной жизни.
До свидания!
М.А. Митрофанова:
До свидания!