То, что мы считаем грехом, порой имеет медицинскую причину

НАТАЛИЯ СКУРАТОВСКАЯ , КСЕНИЯ СМИРНОВА

Наталья Скуратовская занимается необычным делом: проводит психологическое консультирование православных людей, в том числе священников. Кроме того, она — автор уникальных психологических тренингов для будущих пастырей. Сейчас эти тренинги успешно проводятся в Хабаровской семинарии. Недавно она выступила с публичной лекцией «Психологические манипуляции в Церкви», которая вызвала большой резонанс в православном сообществе. Мы побеседовали с Натальей о психологических проблемах, которые возникают на приходе между священниками и прихожанами. Кто такой «метафизический отец», что значит «заламинировать грехи» и как священнику уберечься от выгорания и от запрета одновременно — читайте в интервью.

Где прячутся неврозы

— Тема «Психологические манипуляции в Церкви» возникла для вас тогда, когда к вам стали обращаться люди, столкнувшиеся с подобным в стенах храма. А на себе вы манипулятивные приемы ощущали?
— У меня такой опыт был, но я изначально неподходящий объект для манипуляций. Так сложилось мое детство: у меня были не авторитарные родители, и уже с двух-трех моих лет они были готовы не требовать, а обосновать свое требование, поэтому у нас сразу сложились достаточно взрослые отношения. Эта установка потом сохранилась в общении с любыми авторитетными людьми. Мне легко не согласиться, задать уточняющий вопрос, не боюсь быть белой вороной, «маргиналом», не переживаю, что меня не так воспримут. Я вынесла из детства ощущение собственного принятия, поэтому мою самооценку не снижает, когда мне говорят, что я «неправильная, недостаточно православная». Стараюсь отделять конструктивную критику, помогающую работать над собой, от манипулятивных приемов или обесценивания.
Я в Церкви с 18 лет, православная в первом поколении, это был мой собственный порыв. В неофитский период я сталкивалась с разным. Конец 80-х, только-только возрождалась церковная жизнь, много было неопределенностей, перекосов. На манипуляции я уже тогда реагировала: или отходила, или, по юношескому максимализму, оказывала сопротивление. Постоянно вступалась за своих друзей, которые оказывались жертвами манипуляций, и, как мне казалось, не могли за себя постоять.
Сейчас уже понимаю, что не всегда тактично вмешивалась, например, в их отношения с настоятелем. Настоятель не доплачивает клиросу, говорит, что вы же во славу Божью пришли служить, как вам вообще не стыдно быть такими меркантильными, мол, не Богу служите, а маммоне, — а люди, собственно, живут на это. И я кидалась стыдить настоятеля и вышибать из него деньги для этого клироса — реальный случай. Потом я поняла, как такие ситуации решать мягче, тактичнее и без конфликтов. А в молодости получалось, что люди, которых я пыталась защитить, попадали в категорию неудобных заодно со мной. Это меня тоже многому научило.
— Как воспринимают священника современные люди, прихожане? Кого, прежде всего, они видят — требоисполнителя, психотерапевта, небожителя?
— Все перечисленные варианты присутствуют в реальной жизни, но, к счастью, священники, кроме всего вышеперечисленного, бывают и пастырями, душепопечителями.
Действительно, кто-то видит в священнике жреца-требоисполнителя. Это люди, которые в религии ищут средство для достижения собственных прагматических целей. Поставлю свечку, чтобы выздороветь, чтобы сын в институт поступил. То есть я Богу отдам что-то, чтобы Бог, в свою очередь, позаботился о моих насущных потребностях и мирских делах.
— Но и тут ведь отношение может быть разным. Как к специалисту сферы услуг — если священник отказывается освящать что-то или крестить по требованию, тут же на него обрушивается поток негатива. Либо есть отношение снизу вверх, как к некоему высшему существу. Недавно встретила где-то в фейсбуке формулировку «сильный священник».
— Да, когда священник воспринимается как носитель неких сверхспособностей — это другой перекос, и это не полезно ни самим священникам, ни тем, кто таким образом к ним относится. Не полезно, прежде всего, тем, что формируется система завышенных ожиданий, связанных с наличием священного сана. Будто бы священник должен знать ответы на все вопросы, должен быть чуть ли не чудотворцем, самозабвенно служить 24 часа в сутки, в любой момент к нему можно обратиться и потребовать внимания. Он же святой человек, должен всегда откликаться.
Это такое искушение, которое пастырям, особенно молодым, очень трудно преодолеть. Хочется соответствовать. На выходе же имеем либо прелесть и младостарчество, либо надлом, эмоциональную и духовную опустошенность — именно из-за ощущения тщетности попыток оправдать эти завышенные ожидания, из-за ощущения собственной двойственности, несоответствия внешнего образа и внутреннего самоощущения.
Для прихожан, ищущих в священнике небожителя, того, кто за них все решит, это тоже очень неполезно. У них закрепляется состояние духовной инфантильности и безответственности — в священнике видится метафизический отец, на которого можно свалить все свои проблемы и оставаться младенцем в духовном плане до конца дней своих.
Часто бывает, что складываются такие деструктивные отношения, но обе стороны этим довольны. Инфантильные прихожане находят священника, самолюбию которого льстит такое отношение, и он начинает верить, что он «не такой, как прочие человецы», особенный, что любая мысль, которая пришла ему в голову, вложена Господом.
Если такого священника спрашивают о вещах, о которых он понятия не имеет, он говорит любую отсебятину, но считает, что это воля Божья через него так проявляется.
По большому счету, это прелесть. В таких отношениях обе стороны получают свои, в том числе психологические, выгоды. Но к духовной жизни это имеет, скорее, негативное отношение. Такие прихожане пребывают в иллюзии спасительности выбранного пути, порой в этих отношениях как раз прячутся неврозы, страх непредсказуемости бытия. Часто именно такие приходы окружают себя стеной враждебности ко всему внешнему, мирскому, исканием признаков конца света, эсхатологическим неврозом — все плохо, только у нас спасение, кругом враги, только с нашим батюшкой или в нашем монастыре спасение.
Как тут христианам быть «солью мира», при таком отношении к этому самому миру, совершенно непонятно.
«С нами иначе нельзя»
— По моим ощущениям, многим православным нравятся как раз священники-манипуляторы. Почему людям хочется, чтобы ими манипулировали?
— Здесь стоит начать с того, для чего вообще многие люди приходят в Церковь и чего они в ней ищут. Когда ищут защиты от своих страхов, подтверждения того, что есть какой-то единственно правильный путь, то с батюшками определенного склада они это находят. Нередко люди приносят в Церковь свой собственный опыт созависимых отношений, в которых они являются стороной слабой, а есть кто-то сильный, авторитарный, в психологическом плане агрессивный, кто их заставляет…
— …родители, муж или начальник?
— Да, это все происходит потому, что люди, привыкшие к подобным отношениям, легко встраиваются в такие же отношения, в определенном смысле им в них комфортно, потому что не надо в себе ничего менять.
— Таким людям обычно очень не нравится, когда священник говорит: «Думайте сами».
— Да, для них это свидетельство того, что это какой-то неправильный, «слабый» священник, не хочет он всех «усыновить» — в смысле признать вечными младенцами, которыми надо манипулировать, которые по-другому не понимают.
Второй момент: люди со склонностью к созависимым отношениям эти отношения привычно оправдывают — «С нами иначе нельзя». У них уже искажен образ самих себя. В таких священниках, которые на них смотрят сверху вниз, они видят подкрепление этого искаженного образа, их картина мира подтверждается, и это успокаивает: «Я знал, что ни на что не гожусь и своим умом не проживу, ну вот и батюшка мне говорит это, и надо его во всем слушаться».
Это ментальность, которая является следствием и исторических причин. Об этом мать Мария Скобцова писала еще в 1930-е годы: что когда Церковь в России перестанет быть гонима и власть ее будет поддерживать, на поверхность выйдут те же самые люди, которые из газеты «Правда» узнают линию партии — кого им ненавидеть, кого осуждать, а кого одобрять. То есть люди с нерефлексивным, некритичным мышлением, полагающие, что на каждый вопрос существует один-единственный ответ, и не способные посмотреть на проблему во всем ее разнообразии.
Люди с таким некритичным мышлением, придя в Церковь, сначала будут учиться — искать себе наставника, который в тех же категориях даст им этот «единственно правильный ответ», а потом, когда поймут, что основную концепцию уже усвоили, в том же духе «непогрешимости» будут учить от имени Церкви, предавая анафеме всех, кто с ними не согласен. То, что это станет доминирующим типом церковности — это было совершенно логично предсказано, исходя из социально-психологических фактов начала ХХ века.
— Верующие действительно отождествляют мнение любого священника с мнением Церкви…
— Здесь основная подмена в том, что авторитет Церкви в высоком смысле этого слова распространяется на отдельных ее представителей, а несогласие с отдельными представителями Церкви преподносится как отвержение Церкви как таковой. При этом мы забываем, что в истории православия существовали внутри Церкви разные позиции, споры. Вспомнить хотя бы Вселенские Соборы — в каких дискуссиях рождались истины, и то, что в Православной Церкви нет догмата о чьей-либо непогрешимости. Мы осуждаем католиков за догмат о непогрешимости Папы, а у нас при этом многие священники (не говоря уж о епископах) претендуют на такую же непогрешимость своих суждений, становясь «мини-папами» во вверенных им приходах, благочиниях или епархиях, а любое несогласие со своим частным мнением воспринимают как нападки на Церковь.
Громче всех нетолерантное меньшинство
— С другой стороны, священника, который говорит что-то отличное от мнения большинства, воспринимают как «неправильного».
— Они видят непогрешимость не в любом, а только в том, кто подтверждает их собственную картину мира и Церкви.
Насчет большинства — тут тоже все неоднозначно. Особенно в последние годы, когда внутри РПЦ отчетливо наметились различные тенденции. Однажды в компании священников, преподавателей богословия, мы насчитали внутри РПЦ 8 различных «религий», почти не пересекающихся друг с другом — от крайних фундаменталистов до сторонников парижской школы богословия. Изнутри каждой фракции видится, что «у нас православие самое правильное, а кто с нами не согласен, те не вполне православные».
Собственное мнение кажется мнением большинства. Хотя мы обычно не знаем мнение большинства — наиболее громко звучит голос нетолерантного меньшинства. Те же крайние фундаменталисты — это не большинство, но они громко заявляют свою позицию. А священноначалие не оспаривает их по разным причинам, поэтому кто-то начинает это воспринимать как позицию всей Церкви. Например, кто-то из фундаменталистов выступает против некоторых культурных явлений, а внешние начинают думать, что Церковь везде лезет: в театры, школы и т.д. со своим мнением и запретами.
— Но люди нецерковные обычно видят это мнение в прессе церковной: таких священников печатают, зовут на телеканалы, поэтому их и воспринимают как рупор церковный. А прихожане, как люди, присоединяющиеся к мнению большинства, начинают считать, что если ты все это критикуешь, то ты какой-то нецерковный… Насколько эта ситуация нездорова, или, может, она естественна? И к чему это может привести?
— Ситуация объяснимая, хотя, конечно, ненормальная. Подобное мы наблюдали в советское время применительно к разным явлениям: все ведет к выхолащиванию смыслов.
Люди в Церкви собираются не для выяснения отношений по социальным вопросам, но именно за счет этих дискуссий подменяется само понятие христианской, церковной жизни. Фокус внимания смещается со спасения, обожения на попытки навязать некие внешние моральные нормы окружающему миру. Хотя если вернуться к Евангелию, Священному Преданию, это никогда не было задачей Церкви.
— Нынешние семинаристы, будущие пастыри — на какие образы они сейчас ориентируются? Они понимают, что от них хотят прихожане, чего хотят они сами?
— По моим наблюдениям, понимают, но далеко не всегда. Приходят, руководствуясь самыми разными соображениями: от желания послужить Богу и людям до восприятия семинарии как социального лифта: живу в деревне, денег нет, перспектив нет, а тут пять лет на всем бесплатном, да и вообще в Церкви главное — пристроиться, а дальше уж как-нибудь, можно жить и зарабатывать…
Что касается духовных ориентиров — это зависит от того, насколько человеку до этого повезло или не повезло с духовным руководством, и было ли оно вообще. Россия велика, и не у каждого есть возможность постоянного духовного окормления, не говоря уже о том, чтобы оно было мудрым, чтобы был духовный отец, которому действительно есть чем поделиться. Известно, что в современной Церкви нам остро не хватает духовников, которые реально были бы таковыми, а не только по названию. С конца 1980-х начался резкий количественный рост в Церкви, а качественный не успевал. Некому было служить, рукополагали людей, мало-мальски к этому пригодных. Последствия этого сказываются до сих пор.
Семинария в большей степени задает ту атмосферу, в которой формируются будущие пастыри. Семинарии очень разные: и в плане установок, и методов воспитания. Есть, на мой взгляд, и довольно деструктивные духовные школы, в которых воспитывают отношения жесткой созависимости, где основная цель — встраивание в систему иерархических отношений.
Священники не понимают азов кризисной психологии
— Я общаюсь с большим количеством священников, и по общению легко определить: учился ли человек в семинарии или сначала окончил светское учебное заведение, а семинарию, возможно, заочно. Стиль публичной речи молодых священников, которые окончили только семинарию, полон церковнославянизмов, клишированных оборотов, они совершенно не умеют «переключать регистры» и говорить как живые люди. А человек после светского вуза легко эти регистры переключает.
— Усваивается определенная манера речи и поведения — в этом проявляется одна из проблем современного духовного образования, да и в целом внутрицерковного общения. Большинство священников совершенно не владеют искусством диалога, они монологичны: он вещает — ему внимают. Любой вопрос (не говоря уже о несогласии) вызывает реакцию почти паническую, которая нередко выражается в попытках «заткнуть» рот несогласным.
— Часто это прослеживается у преподавателей семинарии…
— Да, отсюда и начинается неумение вести диалог, манипулятивные приемы —использование формального статуса как возможность заставить замолчать своего оппонента. Это переносится потом и на священническое служение.
Когда я работала с ребятами в Хабаровской семинарии, мы занимались развитием коммуникативных навыков, умением организовывать дискуссии, слушать собеседника, говорить на языке своей аудитории. А потом в семинарии проводился проект (который, надеюсь, продолжится и дальше) «Пастырская практика»: семинаристы выполняли реальные церковные задачи, взаимодействуя не только с прихожанами, но и с различными нецерковными аудиториями: школьниками, студентами, воспитанниками интернатов для больных детей, солдатами срочной службы. Организовывали «десант» из старших семинаристов в сельские приходы для помощи тамошним настоятелям: катехизация, беседы с прихожанами, организация мероприятий для школьников поселка. Мы с семинаристами отрабатывали навыки общения на языке аудитории, чтобы понимать мотивы, интересы людей, адекватно реагировать на возражения.
У нас были такие занятия: я делила группу на «священников» и «антиклерикалов». Вторые составляли списки всех типичных претензий к Церкви, начиная от пресловутых «попов на мерседесах», и те, кто был в роли «священников», должны были на эти претензии обоснованно ответить — не формальными отговорками, а так, чтобы это соответствовало их убеждениям, без лукавства. Потом группы менялись, чтобы у каждого была возможность научиться адекватно реагировать на «спорные вопросы». Благо, в тренинговом формате у них была возможность поработать и с собственными убеждениями тоже. Когда дается ответ, формально одобряемый, но сам священник в него не верит, этот ответ никого не убеждает, воспринимается как лицемерие. А когда удается свои собственные сомнения вытащить, озвучить, осмыслить, ответы даются уже на другом уровне, и нет страха столкнуться с вопросами.
Претензии к Церкви — это легкая задача. Более сложный уровень работы со старшекурсниками — это претензии к Богу: почему Он допускает страдания невинных, что говорить родителям детей-инвалидов или родителям, потерявшим детей.
В жизни конкретного священника это всплывает постоянно: многих в Церковь приводят именно скорби. При этом священники не понимают азов кризисной психологии: что такое горе, как оно переживается, какие есть стадии, как с этим работать в плане душепопечения — что человеку можно говорить, что нельзя ни в коем случае, что его разрушит.
(В данный момент как раз пишу статью на эту тему: «Священник и горе».) Я считаю, что это должен знать каждый священник, но пока еще практически ни в одной семинарии этому не учат.
У нас, к сожалению, в Церкви есть укорененные мнения по поводу того, «как за какие грехи Бог наказывает», хотя я с этим категорически не согласна, да и святые отцы от этого предостерегают. Люди суд Божий подменяют своим собственным судом.
— Тем самым травмируя людей, которые травмированы и без этого…
— Да, а иногда приводя в такое отчаяние, что это отталкивает от Бога навсегда. Я сталкивалась с такими случаями именно как психолог. Люди пытались получить утешение в Церкви после смерти детей или во время тяжелой беременности, угрозы выкидыша. Или женщина православная, но не очень церковная, приходит на исповедь, а ей говорят: «А, брак-то у тебя невенчанный — умрет твой ребеночек или больной родится! Проклят твой ребенок от Бога за твои грехи, за твою жизнь!» И такая позиция, которая была господствующей в 90-х годах, до сих пор существует.

Насколько духовны надутые щеки?
— Что для прихожан «хороший» священник? Насколько важны его внешний облик, манера поведения? Как это влияет на отношение к нему? По моим ощущениям, чем проще священник себя ведет, тем меньше к нему пиетет, слабее восприятие его как священника. А чем надутее щеки, чем длиннее борода, эпатажнее, манипулятивнее поведение, тем больше к нему уважения, тем более духовным он видится людям.
— Смотря какая категория прихожан. Конечно, от внешнего облика и манеры поведения зависит очень многое в человеческом общении, не только по отношению к священнику.
А представление о том, что такое духовность, у разных людей разное. Обычно духовность — это подтверждение их собственных представлений о том, что такое хорошо, что такое плохо. То есть чем больше батюшка это подтверждает, тем он духовнее. При этом представления могут быть агрессивными, далеко не христианскими.
Что касается надутых щек, манеры поведения, подчеркивания своего статуса — да, есть значительная категория прихожан, для которых это свидетельство того, что батюшка —особый человек, с особыми дарами. А если он ведет себя просто, им кажется, что он роняет достоинство священного сана, не умеет заслужить авторитет.
В то же время для людей думающих (не тех, которые ищут готовые ответы на все вопросы) все наоборот: они не будут общаться с «надутым и важным», а будут искать того, кто умеет разговаривать нормальным человеческим языком. Так происходит расслоение «церковных субкультур».
Люди расходятся по разным приходам, а если на одном приходе разные батюшки, может возникнуть внутренний конфликт, в том числе и между священниками: появляется некая конкуренция. Не секрет, что порой батюшки ревниво относятся, к кому сколько прихожан на исповедь стоит, сколько у кого духовных чад. Это может служить поводом для скрытых войн, зачастую манипулятивных, а иногда, к сожалению, и для интриг.
Но в отдаленной перспективе ставка на благообразный внешний вид, на «надутые щеки» себя не оправдывает. Кроме внешнего есть еще и внутреннее, и если священник приводит пасомых к внутреннему опустошению или озлоблению, ничего, кроме вреда, своим служением он принести не сможет.
Мало кто серьезно занимался этим вопросом с позиций святоотеческой аскетики. Но есть, например, отец Гавриил (Бунге), многим известный, который занимался патристикой, еще будучи католическим монахом, а потом принял православие и присоединился к РПЦ. В свое время, исследуя вопрос духовного опустошения священнослужителей (я этим интересовалась в связи с синдромом пастырского выгорания), он писал, что попытка компенсировать внутреннюю опустошенность внешней активностью совершенно разрушительна и для пастыря, и для паствы. В итоге священник закрывается от своих духовных проблем, и прихожан своих тоже ведет от духовного к внешнему.
Внешняя активность может выражаться в очень хороших формах —социальном служении, например, но может и быть пресловутым «православным активизмом» с погромом неблагочестивых выставок и т.д. Годится что угодно, лишь бы отвлечься от духовной жизни. И при этом чувствовать себя людьми, занятыми церковным деланием. Но за всем этим стоит опустошительное самооправдание.
Заламинируйте свои грехи
— Основное место встречи священника и прихожанина — это исповедь. Есть ли разночтения в понимании таинства исповеди священниками с одной стороны и прихожанами с другой? Могут ли тут быть манипуляции?
— Конечно. И проблемы есть, и манипуляции могут быть. Причем проблемы отчасти системные. Само понятие покаяния в массовом церковном восприятии порой подменяется книжками типа «Тысяча и один грех». И подготовка к исповеди часто формальна, а порой и манипулятивна, с требованием признать грехом то, что внутренне грехом не считаешь. Понятие покаяния подменяется неким формальным ритуальным действом, которое к внутренним изменениям человека не побуждает.
Вторая подмена: для некоторых прихожан исповедь — это заменитель психотерапии. Под видом исповеди они стараются рассказать священнику о тяготах своей жизни, вместо исповеди получается самооправдание: какие все плохие, как я страдаю от них. «Грешен гневом, но они же любого доведут!» Или спрашивают советы, что с этим делать, а у батюшки не хватает смелости сказать, что он не знает, и он дает стандартно-благочестивый ответ, который к внутреннему состоянию спрашивающего никакого отношения не имеет.
В моем представлении, хороший, «сильный» священник — тот, кто не боится признать, что он знает не всё. Который может своему пасомому сказать: я не знаю, что тебе ответить — давай вместе помолимся. Который не пытается подменить Бога для своих пасомых.
«Батюшка, что мне делать?» — это, с одной стороны, манипуляция священником, перекладывание на него ответственности. А большинство священников не обладают тем уровнем святости и прозорливости, чтобы достоверно сказать, выходить или не выходить замуж за этого человека, искать или не искать другую работу (если речь не идет о чем-то явно криминальном). Но коль такой вопрос задан, батюшка нередко считает себя обязанным на него ответить. И эти ответы рушат судьбы. Получается, с одной стороны, священник манипулировал доверием, своим скрытым страхом потерять авторитет, а также гордыней, что я такой особенный, Бог дал мне право судить обо всем.
Исповедь не для того, чтобы грехи перечислить, а для того, чтобы измениться, оставить свои страсти. Это признание своих ошибок и готовность к ним не возвращаться. А в реальной жизни бывает, что люди год от года приходят с тем же списком, исповедь становится формальным допуском к Причастию, а Причастие становится формальной процедурой, подтверждающей твою принадлежность к Церкви. Как горько шутил один знакомый священник: ну что они приходят с одним и тем же списком — пусть заламинируют, а если от чего-нибудь избавятся, я сам подарю им маркер, чтобы вычеркнуть…
Это одна из тех вещей, которая в нашем церковном возрождении не вполне возродилась.
— А откуда она должна была возродиться, из каких времен?
— Это тоже непростой вопрос: многие аспекты церковной жизни фактически возродились по образцам конца Синодального периода — не лучшего, скажем прямо, времени существования нашей Церкви. Думаю, прежде всего, нужно возрождать смыслы, а формы искать в честном открытом диалоге.
Не путайте навязанное чувство вины и голос совести
— Чем покаянное чувство отличается от чувства вины? Как мне кажется, люди часто эти два чувства путают: если человек не ощущает в себе пресловутого «я хуже всех, я хуже всех», ему кажется, что и нет у него никакого покаяния.
— Отличить можно по вектору приложения усилий: нормальное покаянное чувство должно побуждать человека к изменению — не к самоуничтожению, не к самобичеванию, а к тому, чтобы изжить в себе страсти, исправить совершенные ошибки. Нельзя сказать, что наше чувство вины всегда вредное, всегда необоснованное, но не надо путать навязанное чувство вины и голос совести. Мы совершили ошибку, но можем ли мы ее исправить или нет? Причинили зло человеку: можем его исправить или нет?
— А если не можем исправить?
— Так бывает, если мы человека убили или он сам умер. Но обычно мы считаем, что всё, отношения разорваны и ничего изменить нельзя, но на самом деле мы можем и прощения попросить, и что-то исправить, сделать что-то для человека, которого мы обидели. Наши собственные страхи, самолюбие мешают этому исправлению.
Есть объективные ситуации, которые мы не можем поправить. Тут возникает следующий вопрос: как мы можем это искупить — перед Богом и людьми? Вспомним, что в православии не юридическая концепция спасения, спасаемся мы по милости Божьей. Человек причинил непоправимое зло, но он может постараться сделать какое-то добро. Например: женщина сделала аборт, потом воцерковилась, раскаялась, но исправить уже ничего невозможно, смерть есть смерть. Но всё возможно искупить любовью: к своим детям, чужим, помощью другим женщинам в такой трудной ситуации — и психологической, и материальной. Если совесть подсказывает, что нужно искупить, то всегда можно найти возможности.
— Покаянные молебны, которые служатся для женщин, совершивших аборт, — это не тупиковый путь? Считается, что это должно оказать им какую-то поддержку…
— Сами по себе эти молебны могут усилить деструктивное чувство вины, если все ограничить только молебнами, без добрых дел. К этому ведет осознание неисправимости содеянного одновременно с осознанием (иллюзорным) того, что Бог не простит. И надеяться на искупление посредством молебнов нельзя: Бог прощает не потому, что человек определенное количество раз совершил определенные действия, а потому, что человек изменился.
Духовная жизнь — это внутреннее перерождение, а если женщина, совершившая аборт, будет продолжать жить с чувством непрощенности, непоправимости содеянного, она будет продолжать нести зло в мир, не сможет дать любви ни своим детям, ни мужу, не сможет помочь другим людям, а все ее силы будут направлены на самоуничтожение. Убить себя даже в психологическом плане — это не исправит зло. Наша Церковь самоубийство не одобряет ни в каком виде.
Разница между покаянием и чувством вины — в созидательности или разрушительности данного чувства.
Пастырское раздвоение личности
— Дружба священника с прихожанами: насколько распространенный тип отношений, есть ли тут подводные камни?
— По моим наблюдениям, это не самый распространенный тип отношений, именно потому, что часто считается, что священник должен быть «особым», слишком человеческие отношения могут уронить его авторитет. Порой и сам священник считает нужным играть перед прихожанами некую роль, усвоенную им либо по образцам духовной школы, либо от тех священников, которые способствовали его формированию. Поэтому иногда он считает дружеские отношения не очень для себя приемлемыми.
Реальные опасности тут тоже бывают: излишняя фамильярность священника с прихожанами может сделать его объектом манипуляций с их стороны. Полезно это или не полезно — зависит от зрелости священника. Если это отношения взрослых людей, это, скорее, полезно. Если это приятельство — вместе пиво попить, порой и позлословить, то это может потом осложнить пастырские отношения.
— Профессиональное раздвоение личности — как часто это у священников бывает? Как избежать того, что человек в храме один, а с друзьями, домашними — другой?
— Бывает такое нередко, потому что сама система церковных отношений диктует определенную роль. Священник не находит в себе сил уйти от требований внешней среды. Опасность очевидна — это внутренний конфликт. Возникает вопрос: где же он настоящий? Если в храме он не настоящий, это подрывает его веру в конечном итоге, приводит к кризисам не только психологическим, но и духовным: к «расцерковлению», уходу из священства.
Человек понимает объективные проблемы церковной жизни, и попытка убедить себя, что этих проблем не существует, часто приводит к такому раздвоению — как священнослужитель он тоже имеет отношение к этим проблемам, но ничего изменить не может, поэтому проще их не замечать или оправдывать. Возникает «стокгольмский синдром» — эмоциональное оправдание «своих» агрессоров. Такая раздвоенность чревата глубоким неврозом.
Как избежать этого? Нужно, чтобы во внутреннем мире было меньше страха и больше искренности. А вот какими методами этого добиваться — тут нет универсального рецепта, зависит от того, что у конкретного человека есть сейчас.
— Какие выходы находят священники из этой ситуации, кроме снятия сана?
— Есть несколько выходов, и далеко не все они конструктивны. Один из самых распространенных — церковный, профессиональный цинизм. Да, работа у меня такая, кадило-кропило, жрец-требоисполнитель, буду таким, раз прихожане и священноначалие так хотят. С одной стороны, это обесценивание своего служения, своей миссии, с другой — защита от совсем уж деструктивных поступков: чтобы не спиться, например.
Как я уже сказала, еще одним «выходом» является созависимость, идентификация себя с агрессором. Либо уход в отрицание, в защитную позицию: мол, Церковь свята, и всё в ней свято, я во всем неправ, а Церковь во всем права. Это невротическая позиция, не полезная ни для священника, ни для паствы, но довольно распространенная.
Третья позиция: всё это перерасти, в самом себе «отделить зерна от плевел», выйти из мифов, отчасти придуманных самим, отчасти навязанных церковной средой, к более объективному осознанию церковной реальности. Осознать: что я могу сделать конкретно такого, что соответствует моим убеждениям, моей вере. И через это преодолеть раздвоенность.
Хотя в реальной жизни бывает, что когда священник пытается пойти по этому пути — быть нелицемерным с людьми и Богом, быть искренним — он встречается с проблемами внутрицерковными. Его начинает выдавливать система: начальство, люди, которые с ним служат — и этому очень трудно противостоять.
Выгорают душевно активные
— Пресловутое выгорание: некоторые утверждают, что это не проблема, не повод для сочувствия. Это — грех. Мол, у всех бывает, а кто не справляется, тот сам виноват, лузер, предатель в рясе и т.п. И нечего вообще эту тему поднимать.
— Обычно это утверждают те же люди, которые считают, что священник — это сверхчеловек, несгораемый терминатор, который 24 часа в сутки семь дней в неделю должен быть святым чудотворцем, аскетом, всем все давать, что попросят. Это манипуляция с целью отказать священнику в праве на человеческие чувства, в праве на ошибку, на слабость. Очевидно, что это в корне неверно: священник остается человеком, которому бывает тяжело, который устает, у него бывают сомнения.
Эмоциональное выгорание — это профессиональный риск, связанный с постоянным общением с большим количеством людей. Особенно он силен в «помогающих» профессиях, к которым относятся священники, врачи, психологи — все те, к кому идут с проблемами, от кого ожидают эмоциональной поддержки. Естественно, человек, добросовестно относящийся к своему служению, начинает вкладываться в это эмоционально. Плохо, если нет возможности восстанавливаться — и объективно, и из-за непонимания того, что такое эмоциональный ресурс и как его надо восстанавливать. Есть запрос: должен служить, давай, у тебя благодать. А если чувствуешь усталость, опустошенность, значит, плохо молишься, ты плохой священник.
Это манипуляции, с одной стороны, любовью, с другой — гордостью, с третьей — страхом обесценивания. Это очень тяжелая для священнослужителя ситуация. Многие и сами верят в подобное, и пока у них еще есть силы вытаскивать себя, служить, общаться с людьми, вместо того чтобы вовремя сделать паузу, восстановиться и вернуться с новыми силами к своему служению, вымучивают из себя это служение и доходят до крайней степени опустошения.
В последней стадии выгорания есть физиологическая потребность в отчуждении от всех людей. Так и священник чувствует, что его уже почти «сожрали», и он уходит в крайнюю защитную позицию, чтобы хоть что-то от своей личности оставить. Кончаются силы, сложно встать утром, не говоря уже о большем.
Это не грех, это профессиональный риск. Поэтому нужно, во-первых, знать, что такая проблема есть, а во-вторых, вовремя остановиться и восстановиться. Но нужно, чтобы это понимали не только сами священники, но и священноначалие. А прихожане должны понимать, что священнику дана особая сила совершать таинства, а не сверхчеловеческие возможности. Прихожане не должны использовать священника как постоянного «донора».
В тренингах для священников мы этой проблемой занимались, потому что это частый запрос: где взять силы на все? За консультацией часто обращаются именно с позиции «больше не могу»: «Перегрузка, ничего не могу, не хочу, личная жизнь рухнула, детей не вижу, матушка в депрессии, все плохо». А все плохо потому, что нарушен баланс между служением и личной жизнью, между отдачей и восстановлением. Есть завышенные ожидания, которые человек старается оправдывать. И тут надо остановиться и начать восстанавливать этот баланс.
В Православной Церкви эта проблема озвучена буквально в последние годы. В начале 2011-го я выступала на Рождественских чтениях с докладом о пастырской психологии, по итогам первой школы пастырей (тогда еще на Камчатке это мы проводили), о психологических запросах. Коснулась темы выгорания и была буквально предана анафеме возмущенной православной общественностью. Активные женщины из зала кричали мне: «Как вы смеете! Кощунство! Вы клевещете, благодать священства гарантирует от выгорания! Такого не может быть!» При этом священники, сидевшие в зале, кивали, подходили ко мне, благодарили, что «хоть кто-то в нас людей увидел», брали координаты, говоря, что вот, есть у меня проблемы, которые не с кем обсудить: «Кажется, вы поймете — можно с вами?»
Так у меня началось психологическое консультирование священников. После этого буквально года не прошло, как наш Патриарх высказался про пастырское выгорание и тема перестала быть табуированной. Но все равно многие до сих пор считают, что пастырское выгорание — это про ленивых священников. Хотя я бы сказала, что это не про тех, кто духовно ленив, а про тех, кто душевно активен. Кто сильно рассчитывал на силы душевные, и служение людям слишком затянуло, с головой.
А Католическая Церковь и протестанты с этой проблемой работают уже не первый десяток лет. Например, есть такая практика, как «дома обретения новых сил» — в Германии точно такое есть, по-моему, и в Италии. Начинали это католики, потом объединились с протестантами. Это своего рода санатории для священнослужителей, подвергшихся пастырскому выгоранию, трехмесячный курс терапии. Эта терапия включает в себя и время для индивидуальной молитвы, и (когда они уже более-менее восстановятся) участие в богослужениях — священнику надо литургисать, Евхаристия целительна.
Такая практика есть, но когда я рассказывала о ней нашим православным священникам, реакция была — горький смех: «Так и вижу, как мой архиерей отпустит меня лечиться от пастырского выгорания, будет бережно ко мне относиться, разгрузит меня от епархиальных послушаний…»
У нас проблема комплексная. Священник отчасти может себя защитить, и мы на тренингах с этим разбирались: как организовать свою жизнь, чтобы причины выгорания по возможности свести к минимуму. Найти возможности восстанавливаться и в течение недели, и в течение года — в цикл богослужебной жизни включить такое же циклическое восстановление.
И один из аспектов — как построить взаимоотношения с архиереем, как защититься в случае отказа от каких-то епархиальных послушаний, чтобы не попасть под прещения. Это было на уровне «помоги себе сам». Как вы понимаете, архиереи очень редко обращаются за психологической консультацией.
Что отталкивает от Церкви
— Присутствие священников в соцсетях под псевдонимом — так человек лечится от выгорания, спасается или это симптом выгорания?
— Я думаю, ни то, ни другое. То, что присутствие священников в соцсетях отслеживается, «каждое ваше слово может быть использовано против вас» — в церковной среде это очень актуально. Для многих это единственный способ откровенно обсудить какие-то свои мнения, сомнения. Бывает, что это стихийная психотерапия — психическое напряжение настолько велико, что можно его выплеснуть или в чем-то деструктивном, либо под псевдонимом высказаться о наболевшем.
К сожалению, многие священники даже не допускают себя до мысли о психотерапии, им кажется, что если они обратятся к психотерапевту, то уронят свой авторитет как священника. Но это ловушка — поддерживать свой авторитет ценой собственного здоровья и жизни.
Но когда собирается круг таких же людей с теми же проблемами, разочарованиями (а так как система у нас одна, то и разочарования похожи), часто вместо осознания и осмысления это ведет к взаимному индуцированию цинизма и обесценивания. С психологической точки зрения помогает, а с духовной — если это не переходная стадия, а конечная, — может быть вредно.
— Я слышала, в Польше у католиков есть реабилитационные центры для священников-алкоголиков. А как у нас относятся к священнику, например, с алкогольной зависимостью?
— Отношение разное. На наших тренингах для священников есть такое упражнение: мы выясняем, что людей приводит в Церковь, а что отталкивает. В большинстве групп, с которыми я работала, причина номер один, которую чаще всего называют, — это грехи пастыря. Священники сами осознают, насколько их грехи и зависимости могут разрушительно влиять на прихожан. Но то, что осознают между собой, в узком кругу, не означает, что в присутствии прихожан они этих грехов не отрицают (частая позиция —это отрицание проблемы). У людей с зависимостями в принципе отрицание — очень распространенная позиция, а все те, кто пытается указать на проблему, попадают в категорию врагов, злопыхателей, исключаются из круга общения.
Отношение со стороны прихожан чаще всего осуждающее. Есть категория, для которых это является оправданием собственных грехов: вот и батюшка у нас не святой, а мне —так сам Бог велел. Но того отношения, которое помогло бы батюшке справиться с зависимостью, не встречается практически никогда. Нужно понимание: не быть для него агрессором, но и не становиться «спасателем», который помогает оставаться в этом положении.
— По-моему, у нас единственным способом «помощи» батюшке является отправка его на какое-то время в запрет…
— Несколько раз я сталкивалась с исключениями. Реальная ситуация: священник служит один на сельском приходе, трудная семейная ситуация, он начал с горя-тоски выпивать. В какой-то момент скатывается к алкоголизму до такой степени, что прихожане начинают жаловаться епископу. Епископ в запрет его не отправляет, а переводит в городской храм под руководство настоятеля, который имеет навыки реабилитации.
В одной епархии даже шутка была, что это у нас «реабилитационный храм». Настоятель там был и в духовном плане уважаем, и помогал справиться не только с зависимостями, но и из отчаяния вытаскивал — такой вот психолог от Бога. А архиерей адекватно оценил, что такое сокровище в епархии есть, и можно использовать это для помощи священникам в сложных ситуациях. И на год-два такого священника в этот храм назначали, а когда настоятель говорил, что такой-то отец в порядке, можно его отпускать, священник получал новое назначение.
Но, во-первых, нужны такие люди в епархии, а во-вторых, возможно такое в небольших епархиях, где хоть какие-то личные отношения между архиереем и священниками имеют место быть.
— Как бы ответили на этот вопрос прихожане: что отталкивает их от Церкви? По моему ощущению, не грехи священника, а скорее, лицемерие.
— Я бы назвала две причины для прихожан: первая — лицемерие, а вторая — «шли за любовью, а получили насилие». Шли за Евангелием, за внешними обещаниями, что «Бог есть любовь», христианство — это путь спасения, путь приближения к Богу. Но, приходя в Церковь, люди этой любви не видели. Наоборот, им быстренько объясняли, что это они сами настолько плохи, что не видят ее, им надо работать над собой, смириться, исправиться. И когда люди понимали, что стали еще несчастней, чем были, что любви теперь еще меньше, чем было до прихода в Церковь, это и становилось одной из причин ухода, вплоть до отпадения от христианства, от веры в Бога.
— И люди видят личные грехи священника, одновременно слушая его цветистые проповеди, в которых священник обличает эти самые грехи в других…
— Да, это то самое лицемерие, с которым психически нормальный человек примириться не может, у него возникает когнитивный диссонанс. Если у священника видны грехи, но он с ними борется, раскаивается (духовная брань есть не только у прихожан, но и у священника)… Тут можно вспомнить историю, рассказанную митрополитом Антонием (Сурожским), как ему в молодости пришлось исповедоваться у священника-пьяницы, и эта исповедь перевернула его жизнь. Священник так искренне плакал вместе с ним, так сопереживал, осознавая свою недостойность…
Уныние или депрессия, батюшка или психотерапевт?
— Как человеку (неважно: священнику или прихожанину) понять, что у него есть именно духовная жизнь? Человек иногда может путать духовную жизнь с некой самопсихотерапией, которая помогает справляться с неврозами, депрессией. Например, ты долгое время не причащался, появляется некий внутренний дискомфорт — ты идешь, причащаешься, и баланс восстанавливается, живешь дальше. А потом снова. И человек может подумать: может, это вообще никакого отношения к духовной жизни не имеет, лишь последовательность ритуалов, которая помогает человеку невротическому держать себя в относительной гармонии.
— Я полагаю, что понять можно по плодам. Как писал апостол Павел, плоды духа — это мир, радость, долготерпение, милосердие, кротость, воздержание… А если человек много лет ходит в церковь, а плодов духа не прибавляется, а наоборот, убавляется, то это повод задуматься, что вместо духовной жизни есть некая иллюзия.
Если человек в Церкви вместо любви учится осуждению, если вместо радости чувствует подавленность, вместо мира — озлобление, то каково качество его духовной жизни?
— Чем отличается психологический подход от подхода духовного? Как понять, в каких случаях тебе надо больше поститься, молиться и смиряться, а в каких — идти к психотерапевту?
— Замечать это надо не только в себе. Мудрому и тактичному священнику надо бы замечать это в прихожанах и советовать им обратиться к специалисту.
Один из признаков: хождение по кругу — одни и те же грехи, страсти, ситуации. И вроде бы человек с ними борется, постится-молится, принимает на себя подвиги, на него накладывают епитимии, но ничего не помогает. Это может быть указанием на то, что проблема лежит не только в духовной плоскости, а скорее в психологической, и без преодоления этой проблемы невозможно даже приступить к духовной жизни.
Второй признак — постоянное самооправдание. Все виноваты, я не виноват. Неспособность человека принять на себя ответственность за свои поступки — это один из признаков невроза.
Таким же признаком может являться озлобление, агрессия, чувство, что кругом враги, страх. Весь спектр негативных эмоций, который часто сопровождает психологические травмы и невротическое восприятие реальности.
Церковь часто предлагает другой ответ: это твои грехи, ты должен с ними бороться. Но если это невроз, то лучше справиться с неврозом, а потом с теми следствиями укоренившихся страстей, которые омрачают и духовную жизнь.
И, наконец, стоит обращать внимание на симптомы психопатологии и психических болезней. Те же эндогенные депрессии, которые не стоит путать с унынием, — это, в некотором смысле, такое же нарушение обмена веществ, как и диабет. Только нарушается баланс не тех гормонов, которые влияют на тело, а нейромедиаторов, которые влияют на сознание, на нервную систему. И если у человека упал уровень серотонина и дофамина, то, конечно, чудом Господь может исцелить, но позиция Церкви, всё же, — Господа не искушать и от врачебной помощи не отказываться.
Если депрессивное состояние не проходит, усугубляется, если от попыток бороться с унынием уныния становится все больше, если категорически хочется ограничить круг общения, по максимуму ничего не делать, если нет сил встать с утра, причесаться, зубы почистить, стоит обратиться к врачам, чтобы подобрать соответствующие препараты. Либо, если это не депрессия, но за этим стоит другое физиологическое нарушение, определиться с причиной этих проблем. Такое состояние, например, может быть при некоторых болезнях щитовидной железы.
Наши психические и соматические состояния связаны, и то, что мы воспринимаем как грех, страсть, порой имеет медицинскую причину.