ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ 
Д.С. ЛИХАЧЕВА

Молодость всегда вспоминаешь добром. Но есть у меня, да и у других моих товарищей по школе, университету и кружкам нечто, что вспоминать больно, что жалит мою память и что было самым тяжелым в мои молодые годы. Это разрушение России и русской Церкви, происходившее на наших глазах с убийственной жестокостью и не оставлявшее никаких надежд на возрождение.

Многие убеждены, что любить Родину — это гордиться ею. Нет! Я воспитывался на другой любви — любви-жалости. Неудачи русской армии на фронтах первой мировой войны, особенно в 1915 году, ранили мое мальчишеское сердце. Я только и мечтал о том, что можно было бы сделать, чтобы спасти Россию. Обе последующие революции волновали меня главным образом с точки зрения положения нашей армии. Известия с "театра военных действий" становились все тревожнее и тревожнее. Горю моему не было пределов.

Естественно, было много разговоров в нашей семье о врожденной беспечности русских (говорилось, что русские всегда полагаются на свое "авось"), о немецком засилии в правительстве, о Распутине, о плохом поведении в Петрограде огромной массы слабо обученных солдат и об отвратительных прапорщиках, грубо обучавших новобранцев на улицах и площадях. Этих-то прапорщиков из скрывавшихся от фронта "революционеров", зарабатывавших свое право оставаться в тылу, в Петрограде, жестоким обращением с новобранцами, я наблюдал ежедневно в районе Исаакиевской площади, где мы жили.
Когда был заключен позорный Брест-Литовский мир, было невозможно поверить, что это не прямая измена, дело рук самих врагов нашей Родины.

Почти одновременно с Октябрьским переворотом начались гонения на Церковь. Эти гонения были настолько невыносимы для любого русского, что многие неверующие становились верующими, психологически отделяясь от гонителей. Вот недокументированные и, возможно, не вполне точные данные из одной книги: "По неполным данным (не учтены Приволжье, Прикамье и ряд других мест), только за 8 месяцев (с июня 1918 по январь 1919 года)... были убиты: 1 митрополит, 18 архиереев, 102 священника, 154 дьякона и 94 монаха и монахини. Закрыто 94 церкви и 26 монастырей, осквернено 14 храмов и 9 часовен; секвестрованы земля и имущество у 718 причтов и 15 монастырей. Подверглись тюремному заключению: 4 епископа, 198 священников, 8 архимандритов и 5 игумений. Запрещено 18 крестных ходов, разогнана 41 церковная процессия, нарушены церковные богослужения непристойностью в 22 городах и 96 селах. Одновременно происходило осквернение и уничтожение мощей и реквизиция церковной утвари". Это только за первые месяцы советской власти. Это было только начало, после которого последовало объявление "красного террора" (5 сентября 1918 года). Хотя массовые расстрелы (те, что происходили в Петропавловской крепости) были, как я уже сказал, и раньше слышны по ночам в нашей квартире. Затем начались еще более страшные дела с "живой церковью", изъятием церковных ценностей... А потом пошло и пошло. Появление в 1927 году "Декларации" митрополита Сергия, стремившегося примирить Церковь с государством и государство с Церковью, было всеми, и русскими и нерусскими, воспринято именно в этом окружении фактов и гонений. Государство было "богоборческим ".<...>

Действия правительства в отношении Церкви были у всех на виду: церкви закрывались и осквернялись, богослужения прерывались подъезжавшими к церквам грузовиками с игравшими на них духовыми оркестрами или самодеятельными хорами комсомольцев, певшими на удалой цыганский мотив "популярную" песню, сочиненную, кажется, Демьяном Бедным:
Гони, гони монахов, Гони, гони попов, Бей спекулянтов, Дави кулаков...
Комсомольцы вваливались в церкви толпами в шапках, громко говорили, смеялись. Не буду перечислять всего того, что тогда делалось в духовной жизни народа. Нам было тогда не до "тонких" соображений о том, как бы сохранить Церковь в обстановке крайней враждебности к ней власть предержащих любой ценой. Отношение власти к Церкви вызывало у нас горячий протест. Возмущение творившимся охватывало и интеллигентную еврейскую молодежь. Мой друг Миша Шапиро возмущался и изредка посещал домовую церковь в доме для престарелых (угол Гатчинской улицы и Малого проспекта), где пел удивительно хороший хор.<...>

Вспоминая те годы, я уверен, что иного подхода к церковному расколу, кроме непосредственно эмоционального, у нас и не могло быть. Мы стояли на стороне гонимой Церкви и к рациональным компромиссам, к которым была склонна часть православного епископата, просто не могли примкнуть. Если бы мы были политиками, тогда решение могло бы быть любым. Мы же были не политиками, боровшимися за выживание Церкви, а просто верующими, желавшими быть правдивыми во всем и питавшими отвращение к политическим маневрам, программам, расчетливым и двусмысленным формулировкам, позволявшим уклониться от прямого ответа.

Помню, что однажды на квартире у своего учителя я встретил настоятеля Преображенского собора отца Сергия Тихомирова и его дочь. Отец Сергий был чрезвычайно худ, с жидкой седой бородой. Не был он ни речист, ни голосист и, верно, служил тихо и скромно. Когда его "вызвали" и спросили об его отношении к советской власти, он ответил односложно: "от Антихриста". Ясно, что его арестовали и очень быстро расстреляли. Было это, если не ошибаюсь, осенью 1927-го, после Крестовоздвижения (праздник, в который, по народным повериям, бесы, испуганные крестом, особенно усердствуют напакостить христианам).

Как звали дочь отца Сергия — не помню. Я жалею, что ничего не записывал — ведь я жил в такое значительное время! Но дело даже не в этом: надо сохранить память обо всем и всех: это наш долг. Ясно, что дочь пошла вслед за отцом. <...>

Богослужения в остававшихся православными церквах шли с особой истовостью. Церковные хоры пели особенно хорошо, ибо к ним примыкало много профессиональных певцов (в частности, из оперы Мариинского театра). Священники и весь причт служили с особым чувством. Мой педагог Пантелеймон Юрьевич Германович особенно часто ходил в церковь. <...> Тогда же крестилась Мария Вениаминовна Юдина, мой школьный товарищ Володя Раков стал прислуживать в церкви на Петровском острове у отца Викторина Добронравова... Чем шире развивались гонения на церкви и чем многочисленнее становились расстрелы на "Гороховой, 2", в Петропавловке на Крестовском острове, в Стрельне и других местах, тем острее и острее ощущалась всеми нами жалость к погибающей России. Наша любовь к Родине меньше всего походила на гордость Родиной, ее победами и завоеваниями.

И с этим чувством жалости и печали я стал заниматься в университете с 1923 года древнерусской литературой и древнерусским искусством. Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, собрать ее изображения, показать их друзьям, рассказать о величии мученической жизни. Мои книги — это, в сущности, поминальные записочки, которые дают "за упокой": всех не упомнишь, когда пишешь их — записываешь наиболее дорогие имена, и такие находились для меня прежде всего в Древней Руси.

Из статьи Д.С.Лихачева "Беседы прежних лет: Воспоминания об интеллигенции 1920-1930-х годов" (Наше наследие.№ 26, 1993).