Памяти Н.Н.Никулина

Комментарий К.М.Александрова к книге Н.Н. Никулина "Воспоминания о войне"

19 марта в Санкт-Петербурге, чуть-чуть не дожив до 86-летия, умер Николай Николаевич Никулин – ведущий научный сотрудник Эрмитажа, искусствовед и один из самых известных в мире специалистов по североголландской живописи, знаток искусства старых европейских мастеров. О смерти Никулина, к глубокому нашему сожалению, мы с кинодокументалистом Виктором Правдюком, узнали совершенно случайно и, увы, слишком поздно. 24 марта съёмочная группа канала «Культура» работала в Эрмитаже. Журналисты обратили внимание на выставленные портреты ученого с сообщением о смерти. В тот день Николая Николаевича похоронили на Смоленском кладбище.
С обывательской точки зрения жизнь и судьба Никулина выглядели совершенно благополучными. Даже успешными. После войны он окончил исторический факультет Ленинградского университета, в 1957 году защитил диссертацию по искусствоведению, стал знаменитым и маститым ученым. Преподавал. Жил в мире высокого искусства. Состоял членом Учёного совета Эрмитажа, а в КПСС не состоял (повезло). В советское время – к зависти многих коллег, тем более, обычных трудящихся, – был «выездным». Никулина приглашали за рубеж консультировать, на конференции, симпозиумы. Он бывал не только в странах «социалистического лагеря», но и на самом что ни на есть настоящем, «враждебном» Западе. В Баварской Академии художеств авторитетного ленинградского ученого немцы принимали с предупредительностью и уважением… Директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский назвал Никулина «историком искусств от Бога».
Казалось бы, чего еще желать. Все что хотел сделать – сделал.
А еще Николай Николаевич совершил обычный подвиг в самом высоком, христианском смысле этого слова. Он сказал соотечественникам Правду. Написал небольшую книгу, после публикации которой ее читатели стали другими людьми.
Оказалось, что под всем этим приторным благополучием у Никулина жила неистребимая, цепкая память о войне. Не о той войне, которую под партийно-комсомольским соусом нам преподносили в школах и институтах, показывали на экранах телевизоров и кинотеатров. А о настоящей войне. Подлинной. Которую сам Николай Николаевич называл преступлением Сталина, «вымостившим солдатскими черепами себе дорогу в Берлин». Он начал летом 1941-го 18-летним рядовым, закончил в Берлине, в 1945-м сержантом, и остался в живых случайно, лишь потому, что был четырежды ранен. Ранения оказались тяжелыми, и Никулин долго лежал в госпиталях. В 1975 году Николай Николаевич написал мемуары. В стол. Появись они тогда на Западе, эффект мог быть не меньше, чем от «Архипелага» Солженицына. «Мои записки не предназначались для публикации, – писал Никулин – Это лишь попытка освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных странах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему свои беспокойства, свои заботы, свои тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство, чтобы освободиться от угнетавших меня воспоминаний. <…> Война была пережита мною почти в детском возрасте, при полном отсутствии жизненного опыта, знания людей, при полном отсутствии защитных реакций или иммунитета от ударов судьбы».
Рукопись пролежала в подполье 20 лет. Потом в конце 1990-х годов фрагменты из воспоминаний опубликовал петербургский военно-исторический журнал «Новый Часовой». Тяжело больной Николай Николаевич, несмотря на уговоры друзей, близких и коллег, категорически отказывался публиковать ее целиком. Он боялся и говорил, что словосочетание «Особый отдел» до сих пор вызывает страх, а мы, уговаривавшие его, не представляем себе ни своей страны, ни той организации, которая до сих пор ею управляет. Наконец, скрипя сердце, он согласился. Эрмитаж выпустил мемуары микроскопическим тиражом. Мемуары буквально смели с прилавка единственного эрмитажного киоска. Эрмитаж выпустил еще один тираж. Такой же микроскопический. Один крупный предприниматель из далекой от столицы провинции, прочитав книгу, предложил заплатить автору очень большой (даже по зарубежным меркам) гонорар, и напечатать 50 тысяч экземпляров, чтобы раздавать мемуары бесплатно «студентам, вузовским преподавателям, чиновникам и депутатам».
Николай Николаевич, услышав предложение мецената, испугался и категорически отказался. Потому что книга, несмотря на малотиражность, всё-таки произвела в обществе впечатление разорвавшейся бомбы.
Признать правоту Никулина означало признать лживыми и бессовестными все существующие, до сих пор упорно нам навязываемые представления о минувшей войне, ныне объявленной главным идеологическим символом. Никулин наглядно показал: советская власть воевала с внешним врагом так, что превратила «священную войну» в массовое истребление русского народа во имя спасения партийной номенклатуры. Я помню, как он со слезами рассказывал, как в конце 1940-х годов на Волхове, в районе станции Погостье и в других местах, где под Ленинградом в 1942–1943 годах шли ожесточенные бои, власти заставляли колхозников хоронить буквально горы трупов. «А они копать-то не могут, они же все голодные сами, сплошные дистрофики!».
Фальшивые политручьи рассказы на тему «За родину, за Сталина!» на деле скрывали грязь, преступления и бессмысленно пролитые потоки крови, ибо воевать иначе сталинская власть не умела и не могла. Игнорировать Никулина оказалось невозможно. Слишком убедительно написано. После выхода книги в свет «советских патриотов» буквально затрясло, ненависть и ругань в адрес автора превысили все мыслимые пределы, даже по нынешним меркам. Действительно, кого могут оставить равнодушными такие строки.
Встреча с баварским профессором.
«Я его гость и он принимает меня. Он холодно вежлив, но в каждом взгляде и движении его я ощущаю плохо скрытое презрение. Если бы не служебные обязанности, он вряд ли стал бы разговаривать со мною. Истоки презрения господина X. к русским – в событиях военных лет. Он довольно откровенно говорит обо всем: ”Что за странный народ? Мы наложили под Синявином вал из трупов высотою около двух метров, а они все лезут и лезут под пули, карабкаясь через мертвецов, а мы все бьем и бьем, а они все лезут и лезут... А какие грязные были пленные! Сопливые мальчишки плачут, а хлеб у них в мешках отвратительный, есть невозможно! <…> А что делали ваши в Курляндии? – продолжает он, – Однажды массы русских войск пошли в атаку. Но их встретили дружным огнем пулеметов и противотанковых орудий (РаК). Оставшиеся в живых стали откатываться назад. Но тут из русских траншей ударили десятки пулеметов и противотанковые пушки. Мы видели, как метались, погибая, на нейтральной полосе толпы обезумевших от ужаса солдат!” И на лице господина Эрвина X. я вижу отвращение, смешанное с удивлением – чувства, не ослабевшие за много лет, прошедших со дня этих памятных событий. Да, действительно, такое было. И не только в Курляндии».
Маршал Жуков.
«Вдруг в непрерывности ритма дорожного движения обнаружились перебои, шоссе расчистилось, машины застыли на обочинах и мы увидели нечто новое – кавалькаду грузовиков с охраной, вооруженных мотоциклистов и джип, в котором восседал маршал Жуков. Это он силой своей несокрушимой воли посылал вперед, на Берлин, все то, что двигалось по шоссе, все то, что аккумулировала страна, вступившая в смертельную схватку с Германией. Для него расчистили шоссе, и никто должен был мешать его движению к немецкой столице.
Но что это? По шоссе стремительно движется грузовик со снарядами, обгоняет начальственную кавалькаду. У руля сидит Иван, ему приказали скорей, скорей доставить боеприпасы на передовую.
Батарея без снарядов, ребята гибнут, и он выполняет свой долг, не обращая внимание на регулировщиков. Джип маршала останавливается, маршал выскакивает на асфальт и бросает: “.., твою мать! догнать! остановить! Привести сюда!”
Через минуту дрожащий Иван предстает перед грозным маршалом.
“Ваши водительские права!” Маршал берет документ, рвет его в клочья и рявкает охране: – “Избить, обоссать и бросить в канаву!” Свита отводит Ивана в сторону, тихонько шепчет ему: – “Давай, иди быстрей отсюда, да не попадайся больше!”»
“Бог милосерден”.
«Нас было шестьдесят семь. Рота. Утром мы штурмовали ту высоту. Она была невелика, но, по-видимому, имела стратегическое значение, ибо много месяцев наше и немецкое начальство старалось захватить ее. Непрерывные обстрелы и бомбежки срыли всю растительность и даже метра полтора-два почвы на ее вершине. После войны на этом месте долго ничего не росло, и несколько лет стоял стойкий трупный запах. Земля была смешана с осколками металла, разбитого оружия, гильзами, тряпками от разорванной одежды, человеческими костями...
Как это нам удалось – не знаю, но в середине дня мы оказались в забитых трупами ямах на гребне высота. Вечером пришла смена, и роту отправили в тыл. Теперь нас было двадцать шесть. После ужина, едва не засыпая от усталости, мы слушали полковника, специально приехавшего из политуправления армии. Благоухая коньячным ароматом, он обратился к нам: “Геррои! Взяли, наконец, эту высоту!! Да мы вас за это в ВКПб без кандидатского стажа!!! Геррои! Урр-ра!!!...” Потом нас стали записывать в ВКПб. “А я не хочу...” – робко вымолвил я – “Как не хочешь? Мы же тебя без кандидатского стажа в ВКПб”. – “Я не смогу...” – “Как не сможешь? Мы же тебя без кандидатского стажа в ВКПб?!” – “Я не сумею...” – “Как не сумеешь!? Ведь мы же тебя без кандидатского...” На лице политрука было искреннее изумление, понять меня он был не в состоянии. Зато все понял вездесущий лейтенант из СМЕРШа: “Кто тут не хочет?!!! Фамилия?!! Имя?! Год рождения?!!!” – он вытянул из сумки большой блокнот и сделал в нем заметку. Лицо его было железным, в глазах сверкала решимость: “Завтра утром разберемся!” – заявил он.
Вскоре все уснули. Я же метался в тоске и не мог сомкнуть глаз, несмотря на усталость: “Не для меня взойдет завтра солнышко! Быть мне японским шпионом или агентом гестапо! Прощай, жизнь молодая!”... Но человек предполагает, а Бог располагает: под утро немцы опять взяли высоту, а днем мы опять полезли на ее склоны. Добрались, однако, лишь до середины ската... На следующую ночь роту отвели, и было нас теперь всего шестеро. Остальные остались лежать на высоте и с ними лейтенант из СМЕРШа, вместе со своим большим блокнотом. И посейчас он там, а я, хоть и порченый, хоть убогий, жив еще. И беспартийный. Бог милосерден».
В последний раз вместе с Виктором Сергеевичем Правдюком мы навестили Николая Николаевича как-то вечером в минувшем феврале. Он давно не выходил из дома, почти не вставал с кровати, чувствовал себя очень плохо. Говорил с трудом, но очень трогательно. Его, бедного, было жаль до слез. Жизнь в израненном и мужественном человеке угасала, но еще теплилась, благодаря неустанной заботе его доброй, замечательной жены, Ирины Сергеевны, тоже долгие годы проработавшей в Государственном Эрмитаже. Простая квартирка знаменитого петербургского ученого на городской окраине выглядела более чем скромно, если не сказать проще. Мы попили чайку, часа полтора проговорили на разные темы … Николай Николаевич очень хотел познакомиться с известным в Петербурге протоиереем Георгием Митрофановым, которого бесконечно уважал за его бесстрашные проповеди и программы, звучавшие в эфире радиостанции «Град Петров». Не успел.
На прощание у меня почему-то вырвалось: «Дорогой Николай Николаевич, Вы только держитесь, пожалуйста. Мы все-все будем за Вас молиться». «Милый Кирилл, – ответил Никулин – Спасибо. Это очень, очень важно».
И заплакал.
29 марта после литургии о. Георгий и прихожане Петропавловского прихода совершили о нем панихиду.