Доктор ЧЕХОВ

«Рад, что у меня есть медицина»

Чехов никогда не говорил, что он хороший писатель, но неоднократно повторял: «Я — хороший врач». Его рассказы читал вслух Александр III, императорская семья видела все его пьесы; он был почетным академиком, но в загранпаспорте жены, актрисы МХТ Ольги Книппер, стояло — жена врача.

Школа у Чехова была серьезная — Московский университет — и постоянная врачебная практика: принимал не менее тысячи больных в год, а то и по три тысячи. «Не сомневаюсь, что занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня, как для писателя, может понять только тот, кто сам врач» — констатировал Чехов в 1899 году.

Были у Антона Павловича заявления и жестче: «Душа моя изныла от сознания, что я работаю ради денег и что деньги центр моей деятельности. Ноющее чувство это вместе со справедливостью делают в моих глазах писательство мое занятием презренным, я не уважаю того, что пишу, я вял и скучен самому себе, и рад, что у меня есть медицина, которою я, как бы то ни было, занимаюсь все-таки не для денег». Здесь все «продающие вдохновенье» должны опустить головы, как, впрочем, и те, кто медициной занимается только из-за денег. А нужда в них была у Чехова частая и отчаянная, однако от «врачебных» гонораров отказывался: «Практиковал помногу, в деревне, но денег не брал».

Студентом Антон Чехов стал в 1879 году, и слушал в храме российской науки выдающихся профессоров: Остроумова, Захарьина, Кожевникова, Склифосовского. Занятия совмещал с практикой в клиниках: на Рождественке и в больнице у Петровских ворот (сегодня — горбольница № 24 на Страстном). Учился очень успешно, всего и было два «трояка»: по анатомии и теоретической хирургии. Профессию ценил всегда и ставил очень высоко, в 1884 году писал другу: «Живу теперь в Новом Иерусалиме. Живу с апломбом, так как ощущаю в своем кармане лекарский паспорт». Уже маститым автором он повторял, что, кроме жены-медицины, у него есть еще литература-любовница. Именно в такой последовательности.

«Послужить врачом в земстве 10 лет труднее, чем 50 лет быть министром»

Только Чехов мог написать «Палату № 6», «Ионыча»: «недурно быть врачом и понимать, о чем пишешь». А понимал он наши вековые проблемы, как никто: сиделки нечистоплотны, фельдшера пьют, больные и больница в небрежении. Да и лекарям когда жилось хорошо? «Траты на извозчиков ради больных, не дающих мне ни гроша», «Всю неделю я зол как сукин сын. В первый день праздника вечером возился с больным, который на моих же глазах и умер» — московские трудовые будни.

Чехов тяжело переживал профессиональные неудачи. Когда в начале его врачебной практики умерли от тифа две пациентки, решил уйти из медицины. «Уврачей бывают отвратительные дни и часы, не дай Бог никому этого. Среди врачей, правда, нередкость невежды и хамы, как и среди писателей, инженеров, вообще людей, но те отвратительные часы и дни, о которых я говорю, бывают только у врачей, и за сие, говоря по совести, многое простить должно». Под этими словами подпишется каждый врач, человек, несущий тяжелейшее бремя — ответственность за жизнь другого человека.

Способный, преданный делу, Чехов мог сделать прекрасную карьеру, заниматься наукой или частной практикой, но работал безвозмездно, и в 1893 году писал: «Я опять участковый врач и опять ловлю за хвост холеру, лечу амбулаторных... Не имею права выехать из дому даже на два дня». «Послужить врачом в земстве 10лет труднее, чем 50лет быть министром» — эта фраза Чехова, как медаль всему врачебному сословию. Сам он работал, как каторжный, годами вел книги приемов, заполнял истории болезней («скорбные листы»), и все это с терпением трудолюбивого земского лекаря.

Вообще, нам, читателям, весьма полезным оказалось медицинское образование одного из лучших русских писателей. Только сплав отнюдь не смежных областей — литературы и медицины — способствовал установлению такого, например, национального диагноза: «...чрезмерная возбудимость, чувство вины, утомляемость — чисто русские. Немцы никогда не возбуждаются, и потому Германия не знает ни разочарованных, ни лишних, ни утомленных... Возбудимость французов держится постоянно на одной и той же высоте, не делая крутых повышений и понижений, и потому француз до самой дряхлой старости нормально возбужден».

«В холере, если смотреть на нее с птичьего полета, очень много интересного»

Подвигом была работа Чехова в холерный 1892 год в Мелихове, куда он от суеты и посетителей, а также для поправления здоровья сбежал из Москвы, купив небольшое именьице. Какой отдых! «Одолевают чахоточные бедняки... Видеть их лица, когда они просят, и видеть их жалкие одеяла, когда они умирают, — это тяжело». Уже автором «Чайки» пишет приятелю: «Уодного богатого мужика затянуло калом кишку, и мы ставили ему громадные клизмы». Вот вам и помещик-писатель со всероссийским именем... Ясно, как любили своего доктора крестьяне: некий мужик преподнес ему 10 сигар (за 5 рублей, не преминул сообщить Чехов) и рюмку с надписью «Его же и монаси приемлют» — откровенный карт-бланш от благодарного населения.

Но настал страшный холерный год. Чехов горевал, что он из всех серпуховских докторов самый жалкий: лошади и экипаж паршивые, дорог не знает, а только обязанность писать — для денег: «Если не считать трех рублей, которые я сегодня получил за триппер, то мои доходы равны нулю».

Конечно, врачам платили, но Антон Павлович «нашел удобным для себя и для своей самостоятельности отказаться от вознаграждения». Письма из Мелихова отчаянные: «Помощников нет... Я организую, строю бараки и проч.,.. Литература давно уже заброшена, и я нищ и убог...». Но все это — минутная слабость, и тут же пишется: «в холере, если смотреть на нее с птичьего полета, очень много интересного. Теперь все работают. Люто работают ... делают чудеса». И это — настоящее, ради чего он работает, чем так хороша для него медицина: немедленная помощь страждущему.

Современники не понимали, зачем Чехов, известный писатель, отправился в тяжелейшую поездку на остров Сахалин, за свои деньги, без официального поручения и при начавшемся туберкулезе. Работу он там проделал колоссальную: единолично провел полную перепись населения, заполнив 10 тысяч статистических карт. Но у Чехова была своя планка гражданина и патриота: «Дело надо делать, господа!»

Сахалин ему дорого стоил: всю тяжелейшую поездку (российские дороги!) Чехов голодал: «Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал». На месте приходилось и практиковать, в кои-то веки на забытом богом и людьми Сахалине объявился московский доктор! Все шло в копилку наблюдений. Вот эпизод с благодарными сахалинскими пациентами: «Вчера лечил мальчика и отказался от 6 рублей, которые маменька совала мне в руку». И тут же «Жалею, что отказался».

«Спасти хороший хирургический журнал так же полезно, как сделать 20 000 удачных операций»

Недаром Чехов был пожалован орденом «за отличное усердие в делах народного просвещения». Человек из народа, он очень этому народу сопереживал: «В городских больницах в Москве лечится главным образом голь... необходимы благотворительные учреждения при больницах — общества, ясли и проч. и проч.»; «Водку трескают отчаянно, и нечистоты нравственной и физической тоже отчаянно много». А ведь воз и ныне там...

Чехов боролся не только с болезнями, но и с косностью, тупостью: «Карантины мера не серьезная. Некоторую надежду подают прививки Хавкина, но, к несчастью, Хавкин в России не популярен: «Христиане должны беречься его, так как он жид» — это о возможной эпидемии чумы и о застарелой боязни человечества всего иного.

По сегодняшнему определению Чехов — активный спонсор, а по русской жизни того времени просто порядочный человек. На что он только ни тратил свои совсем не большие средства! Среди особенных забот — журнал «Хирургическая летопись». Слезное письмо Чехова из Мелихова, 1895 год: «В Москве издается журнал «Хирургическаялетопись», великолепный журнал, имеющий успех даже за границей. Число подписчиков с каждым годом растет, но все еще к концу года — убыток ... Такая нелепость, как гибель журнала... ударила меня по башке, я сгоряча пообещал найти издателя, уверенный вполне, что найду его. И я усердно искал, просил, унижался, ездил, обедал черт знает с кем, но никого не нашел. ...Если бы не постройка школы, которая возьмет у меня тысячи полторы, то я сам взялся бы издавать журнал за свои деньги». При этом, не шутя, заявляет, что для спасения журнала согласен простоять перед домом нужного чиновника неделю с непокрытой головой и свечой в руке. Журнал — многострадальное детище Чехова — издавался до 1914 года.

«Народу по улице много ходит, но никто не падает»

Чехов не оставлял профессию, но и профессия не оставляла его. Чуть не в каждом письме — медицинские проблемы, рекомендации. Можно себе представить, сколько вопросов о собственном или еще чьем драгоценном здоровье задавали ему знакомые. И никому не было отказа в совете.

«Перед отъездом был я у Дмитрия Васильевича. И наблюдал его грудную жабу. Страдания его едва выносимы, продолжительны и усугубляются страхом смерти. Сама по себе грудная жаба — болезнь не важная, но у Д. В. она является симптомом болезни, которая называется атероматозным процессом, перерождением артерии, — недуг старческий и неизлечимый. ...Вообразите обыкновенную каучуковую трубку, которая от долгого употребления потеряла свою эластичность, сократителъностъ и крепость, стала более твердой и ломкой. Артерии становятся такими вследствие того, что их стенки делаются с течением времени жировыми или известковыми. Достаточно хорошего напряжения, чтобы такой сосуд лопнул. Так как сосуды составляют продолжение сердца, то обыкновенно и само сердце находят перерожденным... Само сердце питается скудно, а потому и сидящие в нем нервные узлы, не получая питания, болят, — отсюда грудная жаба». Вот такой отчет-статья.

Чехов, как все земские доктора, был врачом широкого профиля, цитируем «памятку от невропатолога»: «Покачивания, пошатывания с потемнением в глазах и даже с потерей сознания на несколько секунд, а также чувство ветра и вихря в голове — явление почти обычное у людей Ваших лет, у женщин и у дурно питающейся молодежи. С этим надо мириться, и, памятуя о своих летах, быстро исходить, когда голова работает и когда надета на Вас тяжелая шуба... Вам теперь, пожалуй, месяц или два, пока не привыкнете, все будет казаться, что Вы сейчас упадете, и Вы нарочно будете ходить под забором, чтоб было за что ухватиться, но Вы не позволяйте себе этого, а, напротив, когда приходит охота упасть, говорите себе: «Падай, падай»... Не упадете. Народу по улице много ходит, но никто не падает».

Грех не привести еще несколько диагнозов «от доктора Чехова» и оценить их с сегодняшних высот. «На днях я получил письмо от Ивана Германовича. Почерк не хороший, указующий на расстройство в двигательной сфере (судорога крупных мышц, отсутствие фибрилъных подергиваний), но не в психической. Если судить по этому письму, то голова у Ивана Германовича работает вполне нормально». Или письмо о нежно любимом Льве Толстом: «Что за болезнь у Толстого, понять не могу. ...Язвы в желудке и кишечнике сказывались бы иначе; их нет или было несколько кровоточивых царапин, происшедших от желчных камней, которые проходили и ранили стенки. Рака тоже нет, он отразился бы прежде всего на аппетите, на общем состоянии, а главное, лицо выдало бы рак, если бы он был. Вернее всего, что Лев Николаевич здоров (если не говорить о камнях) и проживет еще лет двадцать...». Двадцать — не двадцать, но десять лет Толстой провел на этом свете, на шесть лет пережив своего молодого друга.

Многолетний опыт дает право доктору Чехову оценивать и эскулапов-наставников. Так, он отмечает, что Захарьин хорошо лечит только катары, ревматизмы и «вообще, болезни, поддающиеся объективному исследованию», добавляя при этом, что у одного из его пациентов «болезнь умственная, соци-алъно-экономо-психологическая, которая, быть может, не существует вовсе». Чего здесь больше: врача или «инженера человеческих душ»?

Сражался он и с шарлатанами от медицины, которых хватает во все времена: «Кстати, по медицинской части. Найдено средство от рака. Вот уже почти год, как с легкой руки русского врача Денисенко пробуют сок чистотела, или бородавника, и приходится теперь читать о поразительных результатах. Рак болезнь тяжкая, невыносимая, смерть от него — страдальческая; можете же судить, как человеку, посвященному в тайны эскулапии, приятно читать об этих результатах».

Конечно, медицина не всесильна, и Чехов это знает прекрасно, но как понятен его отчаянный крик из Ялты, когда он узнал о смерти отца: «Я не допустил бы омертвения!». Но он сам уже смертельно болен — чахотка.

«Вы, мои наследники, можете только радоваться»

Шутки Чехова относительно своего здоровья не должны вводить в заблуждение: болен он давно и серьезно, в 28 лет писал, что чувствует «собачью старость».

8 марте 1897 года у него открылось сильное легочное кровотечение и пришлось лечь в клинику профессора Остроумова на Девичьем поле (Большая Пироговская , 2). Чехов, опытнейший врач, собственную болезнь как-то (суеверно?) замалчивает. Чего много в письмах — так это жалоб на геморрой: «...болен в некоторых частностях. Например, кашель, перебои сердца, геморрой. Как-то перебои сердца продолжались у меня 6 дней, непрерывно, и ощущение все время было отвратительное. После того, как я совершенно бросил курить, у меня уже не бывает мрачного и тревожного настроения». Все здесь в одном ряду: кашель, перебои в сердце, последствия курения — и это после жестоких проявлений неизлечимого туберкулеза.
Уже оставлено Мелихово, куплена дача в Ялте, лучшем месте для грудных больных, как отмечал Чехов, испробованы европейские курорты: тщетно.

Но оптимизм и юмор его не оставляют «Кроме легких, все мои органы найдены здоровыми. До сих пор мне казалось, что я пил именно столько, сколько было не вредно; теперь же на поверку выходит, что я пил меньше того, что имел право пить. Какая жалость!».

Письма из Ниццы, где Чехов пытался бороться с болезнью, тоже полны шуток, хотя, казалось бы «...И здоровье мое в таком положении что вы, мои наследники, можете только радоваться. Дантист сломал мне зуб, потом дергал три раза — и в результате инфекционный периостит верхней челюсти. Боль была неистовая, и благодаря лихорадке пришлось пережить состояние, которое я так художественно изобразил в «Тифе»... Чувство полноты и кошмар. Третьего дня сделали разрез, теперь опять сижу за столом и пишу. Наследства же ты не получишь».

«Доктора-немцы перевернули всю мою жизнь»

Летом 1904, своего последнего года, изнемогающий Чехов едет в Баденвейлер, на юг Германии. Московские прощания были тяжелы, Чехов обронил: «Еду подыхать». Но письма по-прежнему ироничны и пространны. И чего здесь более: желания не беспокоить близких, или надежды, что он снова обманет болезнь, выкарабкается? Ведь ему всего 44, любимая жена, театр, работа! «Ноги у меня уже совсем не болят, я хорошо сплю, великолепно ем, только одышка — от эмфиземы и сильнейшей худобы, приобретенной в Москве за май. Здоровье входит не золотниками, а пудами... вероятно, уже дня через три я начну помышлять о том, куда бы удрать от скуки». Фразу про золотники и пуды Чехов написал не одному корреспонденту: значит, верил.

Германия ему скучна, к тому же, невероятно раздражают немки, которым он отказывает и в привлекательности, и во вкусе — во всем. Лечебный процесс освещает в письмах подробно: «Доктора-немцы перевернули всю мою жизнь. В 7 час. утра я пью чай в постели... в 71/2 приходит немец вроде массажиста и обтирает меня всего водой, и это, оказывается, недурно, затем я должен полежать немного, и в 8 час. пить желудевое какао и съедать громадное количество масла. В 10 час. овсянка протертая, необыкновенно вкусная и ароматичная... В час дня обед. В 4 часа опять какао. В 7 ужин. Перед сном чашка чаю из земляники — это для сна. Во всем этом много шарлатанства, но много и в самом деле хорошего, полезного, например, овсянка. Овсянки здешней я привезу с собой». Удивительно, что эти благостные строки пишет опытный врач, которому, кажется, все должно быть ясно: какая овсянка...

Последнее письмо Чехов написал сестре, Марии: «...здесь жара наступила жестокая... Хотел я в Италию на Комо, но там все разбежались от жары. Питаюсь я очень вкусно, но неважно, то и дело расстраиваю желудок. Очевидно, желудок мой испорчен безнадежно, поправить его едва ли возможно чем-нибудь, кроме поста, т. е., не есть ничего — и баста». И опять о самом главном — ни слова, зато не смог удержаться от очередного осуждения: «Ни одной прилично одетой немки, безвкусица, наводящая уныние». Это до какой же степени раздражали его чувство прекрасного степенные немецкие бюргерши!

9 июля 1904 года московская молодежь на руках пронесла свинцовый гроб с телом Чехова от бывшего Николаевского, теперь Ленинградского, вокзала до Новодевичьего кладбища. Земной путь замечательного русского писателя, врача, человека был закончен.

Е. Казеннова

Опубликовано в газете
«Вестник Московского Городского Научного Общества Терапевтов»
№19, Октябрь 2007