Доктор Чехов ставит диагноз
Марина  Журинская
  Православие и современность

Антон Палыч Чехов однажды заметил,
что умный любит учиться, а дурак учить.
Б. Окуджава

Бурная общественно-политическая жизнь последних полутора примерно веков и соответствующая ей литературная критика приучили читающую публику к крайне прагматическому отношению к читаемому. Пару лет назад Е. Ямпольская в «Известиях» привела пугающую даже цифру: чуть ли не 90% читателей не умеют «считывать» художественный текст; это значит, что к нему относятся либо как к инструкции, либо как к листовке-агитке-прокламации. Такое отношение распространяется и на другие виды искусства. Так, в православных кругах обсуждение фильма «Остров» то и дело сводилось к тому, хорошая ли это инструкция для чудотворцев или плохая. Естественно, по большей части совершенно резонно считали, что плохая. А это совсем не инструкция, а кино.

Чехов - прежде всего писатель и даже исключительно писатель. Это как-то для нас даже не очень привычно, но Чехова нужно прежде всего внимательно читать и учиться входить в мир, который он построил. Писателя вообще, а Антона Павловича в особенности нужно узнавать из его произведений, а не из биографии (и даже не из автобиографии - всякое человек может о себе наговорить).

И еще одним своим свойством Чехов труден: при том, что очень важно то, что он пишет, еще важнее то, как пишет. Допустим, чеховский сюжет можно повторить, но результат будет совершенно иным, потому что невозможно подражать ни его стилю, ни его авторской интонации, передающей отношение к персонажам, тем более что уловить ее нелегко за отсутствием всяких поучений, оценок, выводов. Это ж надо - закончить повествование словами «Мисюсь, где ты» - и тем уязвить читателя такой тоской, которая не достигается никакими душераздирающими подробностями и восклицаниями!

Здесь мы попробуем посмотреть на некоторые произведения Чехова, хотя это никак не заменяет чтения, а скорее, может послужить поводом для того, чтобы взять книгу, а лучше - книги и остаться с ними наедине. И читать медленно и понемногу.

Чехов начал писать двадцатилетним мальчиком и, честно говоря, опубликовал ради хлеба насущного много веселой ерунды. О раннем Чехове можно заметить, что читать его хорошо тогда, когда он прочитан весь и когда его любишь; в таком случае за нагромождением словесной и сюжетной нелепицы Антоши Чехонте кое-где пробиваются ростки А. П. Чехова. В первую очередь это жалость. Чем ближе к переломному 1887 году, когда Чехов отказался от юмористики, тем разительнее видно: вроде бы и сюжеты по-прежнему нелепы, и фамилии персонажей юмористические, и несут они все ту же ахинею,- но чем дальше, тем больше и пронзительнее читательское (то есть на самом деле авторское) сострадание даже очень глупым персонажам, лишь бы в них было хоть какое-то добродушие. Но только не пошлым, самодовольным и злодействующим; это придет потом, и самое замечательное - то, что придет. И вот незадача - вместо того, чтобы читать так, любители юмора отыскивают его у Чехова там, где им и не пахнет. Уж сколько поколений со смехом произносит на деревню дедушке - а ведь здесь трагедия: вопль о спасении от безысходного кошмара уходит в пустоту и не будет услышан. К слову сказать, «деревенские» рассказы Чехова потрясают точностью жизненных ситуаций, непредвзятостью автора. Для него нет деления на положительных крестьян и отрицательных помещиков или наоборот, и прежде всего потому, что он не судит, а смотрит внимательно и с таким состраданием, что спокойно читать невозможно. Да и в деревне... возьмите два рассказа, наверное, недаром названные с четким параллелизмом: «Бабы» и «Мужики». Параллельно и содержание: и те и другие не живут, а маются, и если ищут выхода из своей беспросветности, то заведомо не там, где его можно было бы найти.

Однако среди читающей публики наибольшим интересом пользовалось и пользуется то, что Чехов писал о людях образованных; принято считать его чуть ли не «певцом русской интеллигенции». В их мире, роковым образом изолированном, тоже далеко от благополучия. Владимир Набоков вводит понятие «чеховских интеллигентов» и относит к их числу и самого Чехова. Это понятие не вполне совпадает с общепринятым представлением об особенном феномене русской интеллигенции, который настойчиво привлекает к себе внимание пишущих и читающих.

Принято гордиться тем, что русского интеллигента невозможно полностью отождествить ни с интеллектуалом, ни с «работником умственного труда»; в качестве отличия называют, как правило, некоторые свойства, с интеллектом не очень связанные, а относящиеся скорее к душевной сфере (ее не вполне правильно отождествлять с духовной). Однако самое, наверное, важное свойство русского интеллигента, отличающее его от его западных коллег, иное. Это свойство было описано лет пятнадцать назад в одной газетной статье. Статья впечатления на общественность не произвела, но мне понравилась. Один не очень известный художник написал, что русского интеллигента отличает мессианство, то есть в первую очередь учительность - почему-то считается, что очень хорошо то, что поэт в России больше, чем поэт, а если вдуматься, то что же в этом хорошего? А вот Чехов неучителен и учительства не любит; достаточно его прочесть, чтобы в этом убедиться. У тех его персонажей, в речи которых мы можем угадать интонацию автора, отсутствует то самое «я знаю, как надо», которое по праву считается губительным прежде всего потому, что оно ошибочно, а еще и потому, что высказывается не к месту и не ко времени и на пользу заведомо не пойдет.

Вторая черта, связанная с мессианством,- жажда всех судить, по выражению Коржавина. Чехов не судит, и его любимые персонажи - тоже, судящие же, обличающие вызывают... даже не неприязнь, а боль и неловкость, как будто автору за них стыдно. Впрочем, большинство из них тоже испытывает стыд и неловкость от своих выходок. Так, доктор в «Княгине», отчитавший глупую, суетную, ограниченную и назойливую посетительницу монастыря, испытывает досаду и потому, что был груб, и потому, что все его правильные обличения были напрасны.

И вот, на всем протяжении творчества Чехова противопоставляются «мессианствующие» интеллигенты (неловко как-то, но, наверное, неизбежно сказать, что существует определение лжемессианство) и «чеховские» интеллигенты. Все симпатии автора на стороне вторых.

Очень часто обличителями становятся врачи, один из них даже доводит Иванова из одноименной пьесы до самоубийства. В этом отношении эталонным можно считать рассказ «Враги». Но сам доктор Чехов не таков. Он сострадательно и с большим знанием дела проникает в суть того, что считает нужным рассмотреть,- и ставит диагноз.

Можно спросить, почему же он не предлагает лечения? С этим вопросом следует адресоваться к доктору Булгакову, автору «Записок юного врача». Прописали кашляющему крестьянину перцовый пластырь на спину наклеить, а тот и наклеил... на тулуп. Поместили в больницу женщину с сифилисом, а та через несколько дней уходит: хозяйство в забросе. Нашелся среди больных интеллигент, умный мельник; дали ему хинин, чтобы сам отмеривал дозы, а он проглотил все сразу и чуть не помер. Такое отношение к лечению, собственно говоря, тоже диагноз...

И еще одна черта есть у чеховского интеллигента: отсутствие всякого намека на «успешность» сильного человека, потому что кроткие и плачущие в этом мире не преуспевают. Да и сам Антон Павлович не слишком преуспел в том смысле, который сейчас вкладывается в понятие успеха, потому что этот смысл не включает ни прижизненного признания (а это вовсе не то, что популярность), ни посмертной славы. Капиталов не скопил; много зарабатывал, но и тратил - на школы, на голодающих, на помощь нищим туберкулезникам и бедным литераторам. И умер молодым.

Чехова пламенно упрекали за то, что он не зовет к светлому будущему и даже его не живописует. Но на какое светлое будущее можно было всерьез надеяться в конце XIX - начале ХХ века? Чехов умер в 1904 году, когда это «будущее» только намечалось, в 1905 году оно стало разыгрываться не на шутку; в 1914 году начался, по словам Ахматовой, не календарный - настоящий двадцатый век. И только очень наивные люди могут думать, что мы уже справились с его последствиями. «Новые люди» у Чехова встречаются, но нельзя сказать, что пробуждают надежды. Петя Трофимов в «Вишневом саде» увозит от Раневской Аню - куда? зачем? Служить народу? Но и его самого этот «народ» в лице незнакомой бабы называет облезлым барином. Надя в «Невесте» тоже убегает из дома, от нежеланного брака, вдохновленная энтузиастом новой жизни. Но зря ее торопливо провозглашают новым человеком, потому что если читать внимательно, то она так же черства и себялюбива, как оголтелая хищница Ариадна из одноименного рассказа, только амбиций у нее побольше.

...А ведь если подумать, именно чеховских интеллигентов этот век - зверь, как назвал его Мандельштам,- преследовал и уничтожал с особой жестокостью. За то, что понимали. За то, что могли отдать все, кроме души (это чеховское определение еще будет упомянуто). За то, что отказывались ликовать, встречая то самое «светлое» будущее. И если подумать еще, то не был ли чеховским интеллигентом Государь-страстотерпец Николай Александрович, которого бесконечно упрекали (и упрекают) за то, что не принял мер, не стал сильной рукой, не выправил положение?.. В дальнейшем другие люди, среди которых были и интеллигенты (не-чеховские), неоднократно брались руководить ситуацией, но пользы это не принесло.
Обращаясь к текстам Чехова, начнем с рассказов о духовном в строгом смысле слова. Первым здесь следует упомянуть рассказ «Святою ночью», не побоявшись назвать его лирическим шедевром. Сюжет лаконичен: в пасхальную ночь монастырский послушник оставлен на пароме, перевозящем богомольцев. Он рассказывает о том, что во время литургии Великой Субботы умер его духовный друг иеродиакон Николай, доброта которого утешала и поддерживала его. И еще Николай писал акафисты; повествование послушника об акафистах глубоко и поэтично. Вот собственно и все, но спокойно «пролистнуть» это невозможно. Этот рассказ был рекомендован для школьных библиотек; было бы, наверное, правильно ввести его в программу не только воскресных школ, но и духовных училищ.

Действие рассказа «Студент» происходит в Великую Пятницу. Холодным вечером возвращается домой студент Духовной академии, сын дьячка, думая о том, «что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод ... невежество, тоска ... мрак, чувство гнета, - все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше». Он идет мимо костра, разведенного на огородах двумя их владелицами, вдовами, и, протянув руки к огню, вспоминает апостола Петра и начинает рассказывать крестьянкам историю его отречения. Рассказывает с глубоким сопереживанием: «Петр, изнеможённый, замученный тоской и тревогой, понимаешь ли, не выспавшийся, предчувствуя, что вот-вот на земле произойдет что-то ужасное, шел вслед... Он страстно, без памяти любил Иисуса, и теперь видел издали, как Его били...». И тут же вскорости отрекся. «В Евангелии сказано: И исшед вон, плакася горько. Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания...». Старшая из вдов плачет, а у младшей появляется на лице напряженное выражение, «как у человека, который сдерживает сильную боль». Студент идет дальше и думает, что это не потому, что он хорошо рассказывает, а потому, что вдовы понимают, что эта история имеет к ним непосредственное отношение. И ему стало радостно; он воочию увидел связь времен и событий в истории человечества, увидел, что «правда и красота ... по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле ... и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной глубокого смысла».

А рассказ «На страстной неделе» написан совершенно в ином ключе: восьмилетний мальчик рассказывает, как он исповедовался в Великую Среду и на следующий день причащался. Что-то ему, конечно, объяснили, чему-то научили, но... впрочем, чего и хотеть от мальчишки? Он даже едва не подрался со своим извечным уличным врагом за право первому подойти к батюшке. Но вот, глазея по сторонам, он видит предстоящих Богоматерь и апостола Иоанна, которые «молча глядят на невыносимые страдания», и ощущает свою беспомощность и греховность,- да и все люди неспособны «хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное горе ... Божия Матерь с Иоанном Богословом кажутся мне одинокими». И что-то в нем проясняется, и он молится за исповедующуюся красивую даму, а увидев ее ясное лицо после исповеди, думает: «Она теперь счастлива ... но как должен быть счастлив человек, которому дано право прощать». Исповедуется с волнением, не все понимает, но отвечает искренне, и ему хочется просить прощения со слезами... А в четверг с утра ему хорошо и радостно; «лица Богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены надеждой, и, кажется, всё прошлое предано забвению, всё прощено». И врагу своему он говорит добрые слова; правда, тот украдкой грозит ему кулаком,- но что с того?

Смысл этих рассказов в том, что Воскресение Христово преображает мир. Это просто - но как это написано! Повседневная, насущная жизненность Благой Вести, убедительная наглядность того, что она - для всех, без преувеличения способны украсить внутренний мир христианина даже - или особенно? - в трудные минуты.
Как должен быть счастлив священник... Эта тема всегда волновала Чехова. Если врачей он укоряет, то священников - практически никогда, они для него страдальцы. В рассказе «Письмо» действуют строгий благочинный, уволенный в заштат (и есть за что) батюшка и добродушный дьячок, сын которого отошел от веры. И для всех у автора находится доброе слово. Это потому, что в них самих живет доброта.

И не священники, которые по сути тоже чеховские интеллигенты, виноваты в том, что так редко бывают услышаны. Вот ранний рассказ «Певчие», с большим знанием дела описывающий частую коллизию: регент и дьякон в сельской церкви никак не могут найти общий язык. Старенький батюшка умоляет (его слово) дьякона проявлять понимание. Атмосфера накаляется: должен приехать владелец-граф, хочется блеснуть. Граф приезжает и распоряжается, чтоб служили покороче, без певчих. Но недолго торжество дьякона: о нем граф отзывается грубо и пренебрежительно. И бывшие враги, подобревшие в общей беде, рука об руку идут в кабак. И что их соперничество перед внешней угрозой - тупой, безразличной и всесильной...

А что касается паствы, тут даже неосудительный Чехов может не выдержать. Вот деревенский лавочник («Панихида») вознамерился помянуть свою покойную дочь-актрису как блудницу Марию. Батюшка его стыдит, дьякон объясняет, что она была знаменитой на всю Россию артисткой... Вроде бы помогает; лавочник даже заказывает панихиду, умиляется - и молится о упокоении блудницы Марии. И никакое пастырское слово не в состоянии пробить его устоявшееся убеждение в собственной правоте. Вот говеющий банщик обнародует свои довольно-таки мракобесные взгляды, которые считает благочестивыми. Некто длинноволосый с ним полемизирует; банщик намерен вызвать полицию и арестовать «нигилиста»... Оказывается - дьякон, духовное лицо; банщик просит прощения за то, что подумал, что у того есть идеи. Но опять-таки никакого проблеска сомнения в собственной правоте у него нет, он сожалеет только, что ошибся адресом.

В этой связи заслуживает внимания рассказ «Казак». Молодой преуспевающий, как сейчас сказали бы, фермер в благодатных краях юга России едет с молодой женой домой после Пасхальной службы и совершенно счастлив. В степи им встречается казак, явно тяжело больной; говорит, что умирает, и просит дать кусочек свяченого кулича. Муж с удовольствием бы дал, но восстает супруга: нельзя резать кулич до дома, это-де непорядок и даже грех. Так они и уезжают, только уходит пасхальная радость. После разговения муж посылает работника отыскать казака и дать ему кулича и яиц, а того нигде нет. Муж в печали, а жена продолжает настаивать на своей правоте,- и он видит, что она недобрая. И в тоске запивает. И рушится хозяйство и семья, и жизнь пропала. Вроде бы ничего нового о губительности фарисейства Антон Павлович не сказал, а только представил его вживе и въяве - но разве это нам не нужно?

И в семьях священников не все в порядке, уходят дети. В рассказе «Святая простота» к провинциальному отцу-священнику приезжает мимоездом сын, известный адвокат, небрежно рассказывает про свою жизнь, а батюшка не верит, потому что тот с легкостью называет суммы, для отца непредставимые. А когда отец говорит, что сын по завещанию получит от него с трудом скопленные полторы тысячи, тот пренебрежительно отказывается, говоря, что это для него мелочь. О том, чтобы поговорить о вещах более содержательных, и речи нет; полное взаимонепонимание. И ночью батюшка в прихожей гладит шубу сына, обнимает и крестит ее, что-то ласково шепчет. Невыносимо грустно - и очень похоже на «Тоску», когда бедный старый извозчик узнает о смерти сына - и не с кем поговорить, никому он со своим горем неинтересен. Ночью рассказывает о нем лошади.

Своего рода рамку рассказов о духовенстве представляют «Кошмар» из ранних и «Архиерей» из самых поздних. В первом благомыслящий помещик решает «развивать» священника и даже сочиняет для него проповеди, но священник ему активно не нравится ни видом, ни манерами, и он пишет на него донос архиерею. А потом батюшка рассказывает, в какой беспросветной нищете он живет, да еще содержит своего предшественника, уволенного за пьянство. И такая прекрасная и благочестивая душа раскрывается... Первое побуждение помещика - действительно помочь, тактично давать деньги; но тут он вспоминает, что бездарно и бессмысленно прокутил свои средства. А еще вспоминает, что написал донос...

Можно было бы увидеть здесь акцент на социальных мотивах, безусловно присутствующих, если бы не «Архиерей», где с социальными мотивами как будто все в порядке. Это рассказ о беспредельном одиночестве епископа, вроде бы всеми почитаемого,- а он видит, что с ним никто не бывает искренним, и даже приехавшая к нему любящая и любимая мать как-то скована. Он чувствует себя хорошо, только когда служит. Все действие укладывается в промежуток от всенощной под Вербное воскресенье до Великой Пятницы; в ночь на субботу архиерей умирает от безнадежно запущенного брюшного тифа. Чехов как врач прекрасно понимал, что такое тиф; переносить его на ногах попросту невозможно. Владыка переносил. В предсмертном бреду он видит себя обыкновенным человеком. Он идет по полю, он свободен, и ему хорошо... И некого здесь обличать; остается только скорбеть, видя человеческое одиночество.

Равнодушный к политике (возможно, потому что не видел в ней выхода), Чехов отнюдь не был равнодушен к бедам, которые принято называть социальными, о чем свидетельствует хотя бы поездка на Сахалин. Сейчас мы озабочены так называемым ювенальным законодательством - так, может быть, полезно прочесть все детские рассказы Чехова и завершить это чтение беспросветным «Спать хочется?». Частый мотив у Чехова - человек по слабости и нерассудительности (а может быть, и с горя) срывается в пьянство, и жизнь его на этом по существу кончается. Обратное течение событий встречается дважды. В рассказе «Беда» такой срыв почти что произошел, и героя, замыслившего уже самоубийство, спасает беспредельная любовь и чуткость жены. Вывод, который он делает,- нельзя осуждать оступившихся. А в рассказе «Нищий» благомыслящий интеллигент именно что осуждает пьяного попрошайку, сурово предлагая ему работать и нанимая колоть дрова. Осуждает он и кухарку, которой поручен надзор за работником, потому что видит через окно, как она с красным искаженным лицом что-то сердито говорит бедолаге. Некоторое время тот приходит колоть дрова, потом благотворитель переезжает и теряет его из виду. Встречает трезвого, бедно, но аккуратно одетого, у кассы театра, и произносит мораль. На что бывший пьяница говорит, что, конечно, благодарен, но как же можно было больного заставлять дрова колоть? И поясняет, что спасла его именно кухарка: и ругала, и стыдила, и причитала - и сама колола за него дрова. Можно не комментировать, а просто подумать: присутствует ли в наших программах борьбы с алкоголизмом неподдельное личностное сострадание?

Что же включает в свой диагноз доктор Чехов? Жестокость, тупую пошлость, самомнение и несправедливость. Брак без любви и взаимную невнимательность супругов. Разъединенность даже хороших, добрых людей, не позволяющую им реализовать свою доброту. Равнодушие; неумение и, в сущности, нежелание близких людей хоть как-то понимать друг друга и облегчать друг другу жизнь. Невнимание к слабым, зависящим. Все это и ведет к беспросветному, безнадежному существованию, да иначе и быть не может, потому что проистекает от отсутствия любви. Это Чехов и считает главной бедой - в полном согласии с Евангелием:

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви,- то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (1 Кор. 13, 1-3).

И именно Евангелие содержит ключ как к миру чеховскому, так и к нашему совершенно реальному миру, по поводу которого мы имеем основания скорбеть: по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь (Мф. 24, 12),- говорит Христос о последних временах.

Чехов очень любил садоводство, сам с удовольствием работал в саду. Но вот что происходит с садами в его художественном мире. Гибнет вишневый сад, и не Лопахин в этом виноват; вишневый сад мертв по нерадивости своих нежных владельцев, потому что вишня плодоносит 15 лет, поэтому сад нужно регулярно и планомерно обновлять, а этого не делали. Но и дивный сад в «Черном монахе» обречен, потому что у его заботливого (но очень тщеславного) хозяина нет смены, а тем самым у сада нет перспективы. А ведь сад - это живой образ рая, и его-то в первую очередь и губят люди, а не свою недвижимость. Таково печальное обрамление чеховских текстов, которое становится грозным, если увидеть его в свете истории человечества.

Но как же неправ был Лев Шестов, обвинивший Чехова в том, что тот убивает надежду! Надежда есть, но просто это не надежда на всяческое процветание, достигаемое в социальной борьбе. Она в другом. Вот как разрешается кромешный ужас сюжета «В овраге». Бедную девушку Липу взяли невесткой в совершенное змеиное гнездо, «осчастливили». Муж оказался фальшивомонетчиком и пошел на каторгу. Ребенка хладнокровно убили за наследство. Саму Липу выгнали, и она опять пошла в поденщицы. Так же был выгнан из дома и ее свекор, от которого все ее беды и пошли. Полупомешанный старик ходит по деревне, три дня не ест, не спит и ни с кем не разговаривает. Потом встречает Липу, идущую с работы, робко кланяется ей со слезами на глазах. А Липа, поздоровавшись, подает ему кусок пирога,- и он берет и ест. И да простят меня строгие ревнители уставного благочестия - Христос посреди них. И только на Него наша надежда.