Моральное сопротивление.

Формы морального сопротивления

Моральное сопротивление (в том числе «внутренняя эмиграция», то есть позиция неучастия) было самой масштабной формой неприятия советской власти. Его основополагающими принципами было «жить не по лжи» и «неучастие», а его основой — старая (дореволюционная) культура и христианские ценности человеческого общежития.

По словам Аллы Латыниной, «старая культура загонялась новой властью в катакомбы, где умирала и воскресала вместе со своими носителями». Но носители официальной (большевистской) культуры бдительно замечали ее любые проявления и уничтожали их как чуждые. Их принципами было «кто не с нами, тот против нас» (применительно к потребностям режима этот тезис воскресил М. Горький) и «если враг не сдается, его уничтожают».

Самым распространенным средством борьбы с представителями старой культуры были доносы( 1 ). С их помощью расправлялись с соперниками и коллегами. Они принимали разные формы вплоть до критических статей, литературных и театральных рецензий( 2 ). В 1930-х на страницах толстых научных журналов даже появилась специальная рубрика — «разоблачительные статьи».
О психологии морального сопротивления писал австрийский психиатр Бруно Беттельгейм, по мнению которого, сопротивляться — это значит найти способы самоутверждения «при помощи создания независимой от власти «автономной сферы поведения». Это форма личного, индивидуального сопротивления. Человек, зная, против чего он борется, борется в одиночку. Предлагаемое Беттельгеймом правило сопротив.ния заключается в том, что человек должен сознательно отнестись к этой ситуации. Кроме того, во всех описанных им в книге «Просвещенное сердце» примерах сопротивлявшиеся лагерному режиму обладали в своей душе основанием, на которое можно было опереться. Это были заложенные воспитанием и самовоспитанием представления о том, что должно и чего нельзя делать ни при каких обстоятельствах. Беттельгейм даже называет две социальные группы, в большей мере, чем остальные, способные к сопротивлению: верующие и аристократы, ибо они обладали большей, чем жизнь,ценностью— «верой в Бога» и «честью»( 3 ).

Эти «пережитки прошлого» в сознании людей и давали им силы «занимать моральную позицию и активно сопротивляться давлению режима. Самостоятельные, продиктованные моральными принципами поступки в защиту своего «я» становились сильным душеукрепляющим средством. Главное из таких средств, по Беттельгейму, — отказ приспосабливаться к изменившейся ситуации (по выражению тех лет, отказ «колебаться вместе с линией партии»); отказ сегодня считать врагом человека, который вчера был твоим другом; отказ сжигать сегодня все, чему поклонялся вчера; отказ приспосабливаться к требованиям системы; отказ быть «как все», не участвовать в общей вакханалии страха и террора.

Отказываюсь — быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь — жить.
С волками площадей
Отказываюсь — выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть-
Вниз — по теченью спин.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.
Марина Цветаева

В советских условиях сопротивлением оказывались и свободное слово, и свободная мысль, и рукопись, лекция, книга, статья, запись в дневнике, письмо, несовместимая с официальным марксизмом научная концепция, вера в Бога. Сопротивлением был и отказ стать секретным осведомителем ГПУ-НКВД. Актом сопротивления было не отречься от родителей, от учителя( 4 ), от друга. Главный признак этих осуждаемых по статье 58 политических преступлений «если не борьба с режимом, то нравственное... противостояние ему» (А. Латынина).

А.И. Солженицын в «Архипелаге Гулаг» (в главе «Вместо политических») показывает, что такого рода «политические» были; что «их было больше, чем в царское время» и что они «проявили стойкость и мужество большие, чем прежние революционеры». Такими были люди, воспитанные до революции в церковно-приходских школах и гимназиях, выросшие в полных семьях. Они могли по разным причинам принять революцию — но не могли смириться с аморализмом новой системы.
Такая позиция ограничивала возможности власти, затрудняла осуществление ее тоталитарных замыслов в конкретных сферах. Но по своей сути она имела только оборонительный характер. И здесь встает вопрос о смысле сопротивления.

(1). П ример доноса: «По словесному заявлению члена нашего парткома
Суркова, квартиру поэта Асеева посещали шпионы Корк, Уборевич, Якир и Примаков. С последним Асеев был очень дружен... Настоящее сообщается Вам для сведения».
(2)Ситуацию с рецензиями описал Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите
(3) Напротив, быстрее всех, по наблюдениям Б. Беттельгейма, в лагере
ломались чиновники: «Для них главное в жизни — это мундир регалии
чины, отношение начальства. То есть все жизненные ценности — внешние попав в лагерь, они моментально всего этого лишаются и оказываются
голыми. Основное достоинство чиновника — умение слушаться-оборачивается против него. И в результате быстрый распад личности ( Максимов М. На грани — и за ней: Поведение человека в экстремальтсловиях // Знание — сила. 1988. № 3).
(4)Актеры Эраст Гарин и Игорь Ильинский не отреклись от своего учителя Всеволода Эмильевича Мейерхольда, в отличие от других его учеников.

Отношение к советской власти как к чужой

Анализируя примеры морального сопротивления, мы сталкиваемся с проблемой сознательного разделения и противопоставления режима — стране (родине), отношения власти как «чужой» при сохранении лояльности к стране.

Нет, и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл,—
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью был,—
разит эту мысль Анна Ахматова («Реквием»).

«Умирать, так умирать с тобой, и с тобой, как Лазарь, встать из гроба», — ответит на предложение эмигрировать Макс Волошин («Дом поэта»). Об этом же свидетельствует и ответ великого ученого и богослова священника Павла Флоренского (1882 — 1937) своим духовным детям на вопрос: уезжать или оставаться в СССР: «Кто чувствует силы, что выдержит  пусть остается, а кто в этом не уверен, может уезжать».

Проблема разделения лояльности по отношению к тиранической власти и по отношению к родной стране возникла  в глубокой древности. В книге, посвященной своему тестю Агриколе, великий римский историк Тацит писал: «И да будет ведомо тем, у кого в обычае восторгаться недозволенной дерзостью по отношению к наделенным верховной властью, что и при дурных принцепсах могут существовать выдающиеся мужи, и что послушание и скромность, если они достаются с трудолюбием и энергией, достойны не меньшей славы, чем та, которую многие снискали решительностью свoeгo поведения и своею впечатляющей, но бесполезной для  государства смертью» (курсив мой. — Б.Ф.).

Из дневника М.М. Пришвина за 1930 г.:
«2 ноября. Представляю себе возможный ответ, если бы приступили с ножом к горлу, вот он:
— Если будет война, я, как гражданин, готов защищать СССР и, если придется, умру с чистою совестью; мое слово верное, как сказал, так.и будет. Но если меня обяжут написать поэму о войне или даже просто о наших достижениях, то я этого сделать не властен. Напротив, чем больше будут понуждать меня, тем на дольше будет отодвигаться срок создания этой чрезвычайно желанной поэмы»( 1 ).

Применительно к ситуации до 1941 г. можно говорить о людях, которые, сохраняя верность своей стране и принципам ее старой культуры, не приняли режим, хотя и по разным причинам:
— как антирелигиозного и антихристианского,
— как нарушающего изначальные понятия о добре и зле,
— как лишающего их возможности добросовестно трудиться на благо своей страны.

Но для многих из тех, кто пошел на сотрудничество с режимом во имя служения Родине (например, для академика И.П. Павлова), принцип пушкинского Савельича: «Плюнь, да поцелуй злодею ручку» — стал обоснованием внешней лояльности.

Родине, народу, а не власти служили великие ученые академики Иван Петрович Павлов, Владимир Иванович Вернадский, Дмитрий Иванович Прянишников и Николай Иванович Вавилов, физиолог Алексей Алексеевич Ухтомский, математик Дмитрий Федорович Егоров, епископ и хирург Лука (Войно-Ясенецкий), выдающийся ученый священник Павел Флоренский, писатели и поэты Марина Цветаева, Анна Ахматова, Михаил Булгаков, Андрей Платонов и многие другие,  не принявшие этой власти или ее методов.

Среди них были и те, кто изначально не принял революции (ни Февральской, ни Октябрьской), и те, кто принял Февральскую, но не принял всего последующего или принял Октябрьскую, но не принял аморализма новой власти. У всех у них не было иллюзий относительно характера власти, но они служили Родине, а не власти, и верность своему профессиональному долгу сохраняли даже в тюрьмах, лагерях и ссылках. Примером может служить поведение арестованного академика Николая Ивановича Вавилова, который не прекращал работу над своими книгами даже в тюрьме( 2 ). В тюрьмах и ссылках завершил работу над монографией «Гнойная хирургия» святитель Лука (Войно Ясенецкий). Рискуя свободой и жизнью, боролся за сохранение памятников церковной архитектуры Петр Дмитриевич Барановский. В тюрьмах и лагерях продолжал свою научную работу и делал открытия священник Павел Флоренский.

(1) Пришвин М.М. Дневники 1930 — 1931 гг. М., 2007.
 ( 2) Иным было отношение палачей. Рукописи двух последних книг великого ученого были уничтожены.

Это был непростой выбор в пользу служения Родине, а не власти. Подавляющая часть общества признала эту власть своей законной. О сложности такого выбора свидетельствует, например, запись (январь 1934 г.) в дневнике известного археолога Игнатия Яковлевича Стеллецкого, который, имея в виду И.В. Сталина, писал: «Когда Октавиан Август вместо того, чтобы казнить Ирода Великого, оказал ему полное доверие, то этим он привлек Ирода к себе навеки, превратив его в наивернейшего  друга. И за высокое научное и всякое доверие современного Октавия я чувствую себя в положении Ирода, охваченого о чувствами приязни и преданности самыми искренними».

Творчество, верность профессиональному долгу
как форма морального сопротивления

Формой морального сопротивления было творчество наших Великих писателей, поэтов и композиторов. Они оставили пронзительные описания трагедии нашего народа. Назовем только самые известные произведения: «Реквием» Анны Ахматовой, «Котлован» Андрея Платонова, «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова, «Шестая симфония» Дмитрия Шостаковича. Формой морального сопротивления были написанные в «стол работы» историков, например исследования по истории опричины Сергея Борисовича Веселовского (1876 — 1952).

Опять поминальный приблизился час
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
 И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что, красивой тряхнув головой,
 Сказала: «Сюда прихожу как домой».
Хотелось бы всех поименно назвать
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего погребального дня.
Из «Реквиема» Анны Ахматовой

Сохранение культурного наследия

Формой морального сопротивления было сохранение запрещенных и написанных «в стол» произведений (что могло быть преступлением с точки зрения властей) — картин, икон, фотографий, документов. Их спасали друзья, дети, родственники и поклонники творчества. Благодаря этому наследие запрещенных поэтов, писателей, художников и композиторов частично сохранилось до наших дней.
Руководитель Преображенской (старообрядцы федосеевского согласия) общины Михаил Иванович Чуванов( 1 ) за время работы в типографии практически спас, а затем сохранил множество рукописей запрещенных и уничтоженных писателей и поэтов. В частности, рассыпанный набор поэмы Николая Клюева. М.И. Чуванов сохранял не только рукописи, но и древние иконы, и старопечатные издания, и книги по богословию и истории Церкви.
Инженер Михаил Ефимович Губонин собирал и сохранял документы (послания, указы, письма) Св. Патриарха Тихона( 2 ). Художники-реставраторы спасали осужденные на продажу за границей древние иконы, подменяя их копиями. Надежда Яковлевна Мандельштам выучила наизусть неопубликованные произведения своего мужа Осипа Мандельштама и тем спасла его наследие. Наизусть заучивала стихи и поэмы Анны Ахматовой ее подруга Лидия Корнеевна Чуковская. Она же вела дневник, записывая в нем содержание своих бесед с Ахматовой( 3 ).
Из протоколов допросов по делу сотрудников Центральных государственных реставрационных мастерских (ЦГРМ) (4 ): «Признались в "преступлениях". Александр Тимофеевич Лебедев — в том, что "фотографировал преимущественно места слома церквей, соборов и других памятников старины, при чем фотографировал их так, что фотоснимки являлись наглядным пособием некультурности большевиков и Советской власти в целом, не способных ничего построить нового и разрушающих старое". Дмитрий Федорович Богословский — что "никогда не терпел и не терплю насилия, т. е. то, что я вижу при современном строе". А именно: "Советская власть насильственно уничтожает религию и все с нею соприкасающеся (церкви, монастыри), воспитывая молодежь в антиморальном большевистском духе. Большевики уничтожают все связанное с прошлым, в том числе и памятники старины (Варварские ворота, церковь Николая Чудотворца «Большой крест»", попытки снести Сухареву башню и т. д.), чем лишают подрастающее поколение воспитания героикой и пафосом старины, необходимого для привития чувства национальной гордости». «Без такого чувства, — зафиксированы в протоколе допроса его слова, — ни одна нация не может существовать и прогрессировать».
Искусствоведы Михаил Андреевич Ильин и Николай Николаевич Померанцев ни в чем себя виновными не признали. Заведующий архитектурной секцией ЦГРМ Борис Николаевич Засыпкин отвел обвинения в «активном противодействии мероприятиям правительства по сносу памятников старины», но не отрицал, что он и другие сотрудники ЦГРМ «обсуждали формы защиты памятников». На вопрос следователя: «Почему вы противодействовали сносу этих памятников?» —Б.Н. Засыпкин ответил: «Мы считали эти памятники ценными с точки зрения архитектурной и социальной значимости... Мы считали, что на этих памятниках должна обучаться молодежь»( 5 ).
26 февраля 1934 г. было составлено обвинительное заключение, которое гласило: «Группа антисоветских научных сотрудников Центральных государственных реставрационных мастерских (ЦГРМ), являясь по своим убеждениям националистами, в своей практической работе активно противодействовали мероприятиям сов. правительства по слому и сносу ненужных памятников старины (церкви, старые усадьбы, часовни, монастыри), которые, по показаниям обвиняемых, должны были воспитывать молодежь в националистическом духе. Для дискредитации Соввласти члены группы фотографировали церкви и монастыри в момент их слома и распространяли фотоснимки, иллюстрируя "варварство большевиков"»( 6 ).
(1)' Я был знаком с Михаилом Ивановичем и могу сказать, что он меньше всего был похож на идейного борца с советской властью. Просто он не мог допустить уничтожения икон, книг и рукописей.
(2) Акты Святейшего Патриарха Тихона и позднейшие документы о
преемстве высшей церковной власти. 1917 — 1943. М., 1994.
(3)' Ведение дневников рассматривалось властью как показатель нелояльности.
(4) 3 — 4 января 1934 г. была арестована большая группа художников и
искусствоведов.
(5) См.: «Просим освободить из тюремного заключения»: Письма в защиту репрессированных. М., 1998. С. 184.
(6) Там же.

«Неучастие» как форма сопротивления

Усиление репрессий создало совершенно новую советскую форму сопротивления — «неучастие», когда человек, не желая принимать участия в постыдном деле, брал у врача справку о болезни, ложился в больницу или отправлялся в командировку. Во время выборов в Верховный и другие Советы большой популярностью (уже в послевоенное время) пользовались открепительные талоны на право голосования в поезде, на даче, в командировке, которыми можно было не воспользоваться и тем самым не участвовать в голосовании.
На писательском митинге Борис Пастернак отказался голосовать за резолюцию советских писателей, требовавших смертной казни для Н. Бухарин(1), и подписать соответствующее коллективное письмо(2). Такие письма в поддержку смертной казни противникам сталинского режима отказывался подписывать академик Вернадский.
Из дневника Вернадского за 13 марта 1938 г.:
«Как-то звонили от [президента АН CCCP] Комарова - хотели, чтобы я подписался под заявлением академиков. Я лежал, не мог подойти к телефону и сказал, что, не зная, что [подписывать], — не подписываю. Боялся, что вставят [мою фамилию]. [Так] бывало — но не тогда, когда я прямо говорил, а когда меня не было; так [было] раз у Комарова — я ушел много раньше предложения [подписаться]; [это] был [прием] — очевидно, [сделано было] не злостно. Но все же заявление было с душком. Боялся, что [сейчас] появится [моя подпись] — но нет («Известия»).
Для меня неприемлемо всякое убийство — и смертная казнь в том числе: твердо и непреклонно. Чем больше жизнь идет, тем больше и яснее <это убеждение>».
1  Борис Леонидович не разделял взглядов Бухарина, но пока тот находился у власти, он часто помогал и защищал Пастернака и Осипа Мандельштама (как говорила Надежда Яковлевна Мандельштам, Бухарин любил и чувствовал настоящую поэзию).
2 Письмо было опубликовано с его подписью. Это сделали перепуганные коллеги-писатели.

Письма во власть

Авторам таких писем зачастую тоже грозило тюремное заключение, а иногда и смерть. Начинает эту традицию своими аналитическими письмами советским вождям В.Г. Короленко.
Владимир Галактионович написал шесть писем Анатолию Васильевичу Луначарскому, которые сразу же получили распространение в списках( 1 ), а в 1922 году были изданы в Париже. Таким же аналитическим по сути, хотя и личным по форме было обращение Михаила Булгакова к советскому правительству, где он писал: «Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене».

Из письма в СНК СССР академика, директора
Института физиологии АН СССР И.П. Павлова.
72 декабря 1934 г.:
«Я решительно не могу расстаться с родиной и прервать здешнюю работу, которую считаю очень важной, способной не только хорошо послужить репутации русской науки, но и толкнуть вперед человеческую мысль вообще. — Но мне тяжело, по временам очень тяжело жить здесь — и это есть причина моего письма в Совет. Вы напрасно верите в мировую революцию. Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей революции фашизма не было. Ведь только политическим младенцам Временного правительства было мало даже двух Ваших репетиций перед Вашим Октябрьским торжеством. Все остальные правительства вовсе не желают видеть у себя то, что было и есть у нас, и, конечно, вовремя догадываются применить для предупреждения этого то, чем пользовались и пользуетесь Вы, — террор и насилие.

Но мне тяжело не оттого, что мировой фашизм попридержит на известный срок темп естественного человеческого прогресса, а оттого, что делается у нас и что, по моему мнению, грозит серьезной опасностью моей родине.

Во-первых, то, что Вы делаете, есть, конечно, только эксперимент и пусть даже грандиозный по отваге... но не осуществление бесспорной насквозь жизненной правды — и, как всякий эксперимент, с неизвестным пока окончательным результатом. Во-вторых, эксперимент страшно дорогой (и в этом суть дела), с уничтожением всего культурного покоя и всей культурной красоты жизни»( 2 ). В опубликованных в последние годы письмах простых людей «во власть» подчас поражает верность оценок происходящего и точность формулировок. Вот в качестве примера письмо Г. Соловьева, который, прослушав в августе 2942 г. ура-патриотическую речь писателя Алексея Николаевича Толстого на «Общеславянском митинге» в Москве, написал ему: «Знаете ли Вы о том, каково положение в местах заключения СССР? Знаете ли Вы о том, что они заполнены и переполнены в большинстве своем невинными людьми? <...> Знаете ли Вы о том, что заключенные находятся в кошмарных условиях, что их не считают за людей, что их содержат как животных под открытым небом, скопом, что их почти совершенно не кормят, не оказывают медицинской помощи и что, благодаря этому, они погибают мучительной смертью? <... > Знаете ли Вы о том, что среди миллионов заключенных немало женщин с грудными детьми, что тысячи женшин-заключенных рожают детей в нечеловеческих условиях, без всякой помощи медицинской?»( 3 )
Своеобразной формой проявления отношения к власти были анекдоты.
К сожалению, следующие поколения вместе с культурной питательной средой утратили и эту способность к оценке происходящего.

(1)' Рождение самиздата, этой особой формы сопротивления, приходится еще на годы Гражданской войны. В списках уже тогда ходили, например, стихи Максимилиана Волошина.
(2)Цит. по: Своевременные мысли, или Пророки в своем Отечестве.
Л., 1989. С. 93 — 96.
(3) Цит. по: История политических репрессий и сопротивления несвободе в СССР. М., 2002. С 162

Поведение на допросах

На допросе известного историка академика Сергея Федоровича Платонова следователь А.А. Мосевич сказал ему, что «потомки судят о разных декабристах по их поведению на допросах, и наши потомки будут судить о Платонове, читая его показания, в которых он лукавил и прикидывался сторонником советского режима. Тогда честный и мужественный академик объявил себя монархистом: отрицая участие в каких-либо заговорах, он сказал, что до революции разделял программу Союза 17 октября, что он сознательно отстаивал Академию от вторжения коммунистов и окружал себя честной монархической молодежью»( 1 ).

(1) Из следственных документов по делу Церковного центра следует, что наиболее мужественно держались на допросах священники и епископы(2). ' Из воспоминаний участника процесса // Память. Париж, 1981. № 4.
2 Об этом мне рассказал после чтения документов дела ректор ПСТГУ протоиерей Владимир Воробьев.

Участие в защите репрессированных.
Формы защиты и поддержки репрессированных
в условиях массового террора

Особой формой морального сопротивления было участие в защите репрессированных, оказание им моральной и материальной поддержки. Они лично обращались к властям с ходатайствами о пересмотре дел или о помиловании, организовывали передачи в тюрьмы, отправляли письма и посылки в лагеря. Эти люди предупреждали о грозящей опасности подозреваемых, опекали детей и жен арестованных, помогали им уехать или устраивали на работу (учебу), давали деньги (например, Борис Пастернак — Осипу Мандельштаму). Они не голосовали за смертные приговоры на массовых митингах. Они не боялись писать письма с изложением своей позиции. Например, в ответ на выступления Максима Горького в поддержку советского режима дочь Владимира Галактионовича Короленко написала ему все, что по этому поводу думает («Я не псевдоним и не аноним», — говорилось в письме).

В изданной в 1997 г. книге «Просим освободить из тюремного заключения». Письма в защиту репрессированных собрана малая толика писем, адресованных советским властям в защиту арестованных известных ученых, писателей, священников, художников. Все приведенные в ней имена (и тех, кто писал, и тех, в защиту которых писались эти письма) — гордость науки и культуры. Следует сказать, что выступать в защиту арестованных было делом опасным. Не защищали ни мировая слава, ни возраст, ни безусловная полезность работы того или иного человека, выступающего в защиту арестованного.

Известно, что уже в начале 1930-х президент ВАСХНИЛ Николай Иванович Вавилов приложил немало усилий, чтобы добиться освобождения 44 ученых-аграриев, арестованных по делу так называемой «Трудовой крестьянской партии». В 1935 г. после адресованной Сталину докладной записки вице-президента Академии сельскохозяйственных наук А.С. Бондаренко и парторга академии С. Климова, где Вавилову наряду с прочим ставилось в вину то, что «всегда горой стоит за вредителей», он был смещен с поста президента ВАСХНИЛ. Вавилов был арестован 6 августа 1940 г. и 9 июля 1941г. приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу по обвинению в том, что «являлся одним из руководителей контрреволюционной организации "Трудовая крестьянская партия", активным участником антисоветской организации правых в системе Наркомзема СССР; занимался шпионажем в пользу иностранных разведок и имел антисоветскую связь с заграничными белоэмигрантскими кругами, проводил диверсионно-вредительскую работу, направленную на подрыв колхозного строя и ослабление социалистического земледелия в СССР».

После его ареста академик Дмитрий Иванович Прянишников безрезультатно защищал его на приеме у Берии, а затем выдвинул осужденного на смерть Вавилова на Сталинскую премию.
Корней Иванович Чуковский предупредил писателя Леонида Пантелеева о готовящемся против него «деле». Академик Петр Капица вызволил из тюрьмы будущего лауреата Нобелевской премии по физике Льва Ландау. В защиту своих сотрудников выступали академики Абрам Федорович Иоффе, Владимир Иванович Вернадский, Николай Митрофанович Крылов, Виктор Александрович Веснин, Иосиф Абгарович Орбели, Игорь Эммануилович Грабарь. За будущего создателя космических ракет ученого и конструктора Сергея Петровича Королева хлопотали знаменитые летчики, Герои Советского Союза, депутаты Верховного Совета Валентина Степановна Гризодубова и Михаил Михайлович Громов, которые, к слову, не были даже его близкими знакомыми.

Арестованному в 1930 г. историку Борису Александровичу Романову Центральная комиссия по улучшению быта ученых присвоила премию за книгу «Россия в Маньчжурии». Премия была переведена на имя его жены. Самого его освободили без права жить в Ленинграде только в августе 1933 г. Тем не менее в 1938 г. Ученым советом Ленинградского государственного университета (ЛГУ) ему по совокупности работ была присуждена ученая степень кандидата исторических наук, а в феврале 1941 г. Ученый совет Института истории АН СССР в Москве принял к защите его докторскую диссертацию.

Материальная помощь и моральная поддержка оказывались и женам и детям осужденных. Например, брали на работу жен осужденных, принимали в университет детей репрессированных.
Иосиф Давыдович Амусин рассказывал, что его как бывшего политического заключенного исключили из университета. Но, воспользовавшись заявлением Сталина о том, что «сын за отца не отвечает»( 1 ), декан исторического факультета Сергей Митрофанович Дубровский восстановил Амусина в университете.

Для старшего, сформировавшегося до революции поколения людей защита осужденных была нормой поведения. Возможно, что, судя по адресованному Борису Пастернаку вопросу Сталина («Почему писательские организации не защищают своих членов?»( 2 ), она воспринималась как норма и старшим поколением большевиков. Именно этим можно объяснить и длительное (1919 — 1938) существование первой в России правозащитной организации — «Политического Красного креста» (затем руководимая Екатериной Пешковой организация «Помощь политическим заключенным»).

Другие формы и примеры морального сопротивления

Иначе как моральным сопротивлением нельзя назвать поведение Патриаршего Местоблюстителя священномученика митрополита Петра (Полянского). Арестованный в 1927 г., он так и не вышел на свободу и был расстрелян в 1937 г. Сохранились протоколы его допросов и письма, адресованные Е. Тучкову. Тяжелобольной старик отказывался ценой отречения от местоблюстительства обрести облегчение своих страданий и свободу. Его удерживал долг перед Церковью.

Когда в августе 1930 г. ОГПУ потребовало от Петра отказаться от местоблюстительства, он не согласился, а 27 марта 1931 г. в заявлении на имя председателя ОГПУ Вячеслава Рудольфовича Менжинского объяснил причины своего отказа: «Моя смена должна повлечь за собою и уход моего заместителя митрополита Сергия... К такому обстоятельству я не могу отнестись равнодушно. Наш одновременный уход не гарантирует церковную жизнь от возможных трений и, конечно, вина ляжет на меня»( 3 ). Также отказался старый митрополит и от предложения стать секретным осведомителем (сексотом) ОГПУ.

Демонстрацией морального сопротивления было строительство академиком И.П. Павловым церкви на территории своего института в Колтушах, служба академиков физиолога Алексея Алексеевича Ухтомского церковным старостой, а математика Дмитрия Федоровича Егорова — чтецом в церкви.

Эта позиция уходила из жизни страны вместе со своими носителями. Ей на смену шла новая форма сопротивления советской власти — сопротивление со стороны тех, кто искренне принял и служил ее идеям. К началу Великой Отечественной войны в сознательную жизнь страны вступило новое поколение воспитанных в советских школах людей. У них были иные, чем у их родителей, ценности и идеалы. Иным было отношение к Сталину и системе. Новые поколения не знали ни старой культуры, ни старой жизни. Вместе со старым поколением исчезали и социальная среда старой культуры, и моральные формы оппозиции режиму. Вопрос о сопротивлении или оппозиции переходил в другую плоскость.

Отдельно следует сказать о сопротивлении Сталину внутри самой коммунистической партии. Его политические противники не были врагами складывающейся системы. В партии также существовали разные виды сопротивления: от организованной оппозиции до морального сопротивления, высшей формой которого можно считать самоубийства следователей ОГПУ-НКВД и партийных работников. В этой среде также оказывали помощь репрессированным и их семьям. Об атмосфере, которая царила в среде старых большевиков в период террора, свидетельствуют «Тетради красного профессора» (1912 — 1941) Александра Григорьевича Соловьева.( 4 ) До сих пор нет ответа на вопрос, существовало ли реальное сопротивление Сталину в руководстве Красной армии (и в частности, имело ли под собою основание «дело Тухачевского»)?
Новые формы оппозиции и сопротивления родились в молодежной, близкой властям среде. Именно у этих активных молодых комсомольцев зародилось подозрение, что страна развивается как-то не так. Не заставшие Гражданской воины и еще верящие в коммунистические идеалы, они пытали создавать коммунистические организации и распространять листовки. Другой, не менее опасной формой морального сопротивления было сопровождавшееся выходом из большевистской партии прозрение — осознание отдельными членами партии лживого характера коммунистических идей. Так, из коммунистической партии в 1921 г. вышел будущий известный русский писатель Андрей Платонов.
.
1 Было произнесено на встрече Сталина с комбайнерами 1 декабря
1935 г.
  2 Правда, тот же Сталин заявил Александру Фадееву о невозможности
для советского писателя «защищать врагов».
3 Цит. по: Васильева О.Ю. Русская Православная Церковь в 1927-1943 гг. // Вопросы истории. 1994. М 4. С. 39.
4 Соловьев АХ Тетради красного профессора (1912 — 1941) // Неизвестная Россия. ХХ век. Кн. 4. М., 1993. С. 140 — 228.