Константин Мельник - внук Боткина
Русская мысль (Париж)

  «ТРУДНО БЫТЬ РУССКИМ ВО ФРАНЦИИ !»
  Беседа с Константином Мельником

  Когда рядовой француз слышит имя Константина Мельника, он говорит себе:
  разведка! Это имя в истории прочно связано с войной в Алжире и эпохой
  президента Де Голля, когда Константин Мельник руководил французскими
  спецслужбами.

  Константин Константинович Мельник, внук царского лейб-медика Евгения Боткина,
  родился в Ницце в семье белых эмигрантов. Был советником генерала Де Голля,
  курировал спецслужбы. Работал стратегическим аналитиком в американской
  корпорации «Ранд». Он автор книг «Агентство и Комитет», «Очень секретные
  службы» и др.

  Бывший разведчик ставший издателем и писателем, делится своими размышлениями о
  месте и судьбах русских эмигрантов во Франции.

— Легко ли русскому человеку жить во Франции?

— Если остаешься только русским, не интересуешься французскими делами — это
легко. Даже замечательно. Я жил в русской среде до двадцати лет. Мы жили в
русской колонии в Ницце, по-французски я вообще не говорил до семи лет, ходил в
русский детский сад. Потом меня послали во французскую школу, ходил еще раз в
неделю в русскую приходскую школу. Туда приходили бывшие преподаватели из
России, преподавали историю, географию, русскую литературу. Потом были русские
молодежные организации, «Витязи». По воскресеньям мы ходили в форме и носили
русский флаг. Была даже военная подготовка. Бывшие офицеры нам объясняли, как
стрелять из винтовки и как сечь шашкой.

— Вас готовили к боям за Россию?

— Да, в этом был смысл всего дела. Так продолжалось до войны. Мой отец работал
на заводе. Все эти белогвардейцы не знали, что значит слово «забастовка». Они
были идеальными рабочими. Какой-то капиталист около Гренобля подписал контракт с
белогвардейской организацией, и все рабочие у него на заводе были бывшие
офицеры, солдаты или казаки. Жили они военной колонией в замке этого
капиталиста. Там была специальная комната, где хранились полковые знамена. А на
спецовки денег не было, ходили работать в армейской форме, строем по улицам.
В 1943 г. в Ницце стало совсем нечего есть, и нас, мальчишек, послали работать в
деревню. Там жили казаки, они работали поденщиками у фермеров. Жили совершенно
по-русски, ни одного француза там не было. Немцев, кстати, тоже не было. Этакая
была казачья станица, Тихий Дон в департаменте Тарн-и-Гаронн. У меня было
впечатление, что Франция — замечательная страна, где все позволено. Французы
допускали, что русские живут своей собственной жизнью, ходят в церковь, а их
дети пропускают школу в православные праздники.

Но все это было не так просто. Когда началась война с немцами, детям в школе
раздали противогазы. Мне не дали, потому что я был иностранец — значит, мог
спокойно умирать. Потом пришли немцы, попросили у французов списки людей для
отправки на работу в Германию. Французы сразу же дали им списки русских. Мне
было шестнадцать лет, меня не взяли. Но я понял, что к нам, русским, французы
относятся как к чужим.

— Что же русские эмигранты должны были думать о Франции и о французах?

— Отношение эмигрантов к Франции стало видно во время войны, когда пришли немцы.
Здесь эмиграция раскололась. Часть пошла сражаться за Францию. Борис Вильде,
уроженец Петербурга, создал одну из первых организаций Сопротивления. Мой
дальний родственник Чехов-Боткин сражался в Сопротивлении и погиб в 1944 году.
Мичман французского флота Александр Васильев, мой друг и однокашник, освобождал
город Тулон в августе 44-го, потом дослужился до адмирала. В правительстве Де
Голля в Лондоне тоже были русские, например генерал Румянцев. Прочие офицеры не
могли выговорить его имя, называли его — «Рум». А сам Де Голль любил русскую
литературу и легко запоминал славянские фамилии.

С другой стороны, многие русские офицеры пошли служить в немецкую армию. Об этом
мало известно, но это нельзя забывать. Это были несчастные люди, рабочие, они
жили в ужасных условиях. У них был выбор: умирать с голоду или идти к немцам.
Деникин, например, отказался, но многие пошли. Некоторые офицеры попали на
работу в гестапо. Кто-то стал эсэсовцем, воевал на русском фронте. Эти парни
приезжали потом в Ниццу, приходили в нашу церковь в немецкой форме. Казалось,
что все это должно очень плохо закончиться после войны: нашу церковь сожгут, их
семьи поубивают. Я даже спросил тогда у отца: «А красное Сопротивление не
зарежет белых офицеров?» Ничего не произошло. Приходили партизаны, мой отец
давал им денег, немного еды, и все было в порядке. Немцы к отцу тоже приходили,
звали в армию. Он ответил: я русский человек и надеюсь, что русские вас
разгромят. От него отстали.

— Немцы относились к русским эмигрантам лучше, чем французы?

— Не всегда. Как-то раз в Ницце остановился воинский эшелон с танками,
эсэсовская дивизия «Герман Геринг» отправлялась воевать в Италию. Мы, мальчишки,
пошли к поезду менять шоколад на хлеб. Немцы, молодые ребята, легко впустили нас
внутрь, показали, как устроен танк. Спросили, есть ли у нас старшие сестры,
можно ли познакомиться с французскими девушками и т.д. В общем, дружелюбно
болтали, и тут кто-то из нас сказал: «А мы не французы, мы русские». Какой тут
случился караул в этом танке! Эти здоровые двадцатилетние парни, вооруженные
автоматами... первый раз в жизни я увидел, как солдаты могут бояться. Они
боялись, потому что знали, что на русском фронте любой мальчишка может в них
выстрелить.

— Что потом случилось с русскими, которые пошли служить к немцам?

— Наверно, все, кто попал на русский фронт, погибли. Обычно они пытались перейти
на сторону партизан, а партизаны их убивали. Выпуск 43-го года Версальского
русского лицея целиком погиб в России. А выпуск 44-го вместе с коммунистами
Булони освобождал Париж от немцев.

Один мой товарищ, ему было лет двадцать, пошел в немецкую армию. Ему повезло,
потому что немцы ему не доверяли и на русский фронт не послали. Он командовал
частью Русской освободительной армии, которая воевала против американцев где-то
на Рейне. В один прекрасный день они убили своих немецких офицеров и перешли на
американскую сторону. Так мой товарищ из лейтенанта немецкой армии стал
лейтенантом американской. Потом, правда, французская военная полиция его нашла.
Суда не было, но его послали в Иностранный легион, где он благополучно закончил
войну.

— А вам русское происхождение не помешало начать карьеру?

— Французы в этом терпимы. Когда я приехал в Париж и пошел в Школу политических
наук, я жил тогда у иезуитов в Медоне, в институте Святого Георгия, где говорили
только по-русски. Я ходил в элитарный французский университет и продолжал жить в
русской среде. И французы это тоже допускали. Такая русская жизнь продолжалась
до двадцати двух лет, пока мне все это не надоело. Надоело бесконечно жить без
денег и есть каждый день одну и ту же картошку с колбасой у нищих иезуитов. Я
закончил Школу первым в выпуске 1949 г., получил работу в Сенате, женился на
француженке и решил уйти из русской среды, начать французскую карьеру. И надо
сказать, что весьма в этом преуспел. Я стал секретарем радикал-социалистической
фракции в Сенате. Потом Шарль Брюн, председатель этой фракции, стал министром
сначала почты, затем внутренних дел, и я пошел с ним. Потом меня взяли в
Генеральный штаб. Я начал изучать Советский Союз и заодно коммунизм, стал читать
каждый день советские газеты. Купил даже советскую энциклопедию.

У иезуитов была такая группа по изучению России, три человека со мной вместе,
что-то вроде «русского отдела ватиканской разведки». И они нам платили какие-то
деньги за эту работу. У иезуитов в этот период были большие неприятности в
странах Восточной Европы, и они хотели понять, что такое Советский Союз, какая
связь между ним и Россией, кто такие Сталин и Ленин... Этим занимался кардинал
Тиссеран, очень умный человек, кстати, бывший французский военный разведчик в
Первую Мировую войну. Они боролись против коммунизации Церкви и вообще всех
католиков в Восточной Европе. Организовали настоящее подполье, что-то вроде
религиозного Сопротивления. И они начали эту работу очень рано, в 1949 году. В
том, что случилось впоследствии в Польше, есть, наверное, и их заслуга. Они,
конечно, думали, что если религиозное движение в странах Восточной Европы
сохранится, то однажды это может привести к свержению советского строя в этих
странах.

С этими ватиканскими разведчиками я начал жить по-французски, но продолжал
изучать Советский Союз. И в этот момент я встретил Раймона Арона, замечательного
человека, философа, который очень сильно повлиял на всю мою жизнь. Арон
интересовался причинами появления новой империи в России. Он сказал мне, что
было бы хорошо, если бы я продолжил мою работу в университете. Обычно, когда
человек заканчивает Школу политических наук среди первых в своем выпуске, его
приглашают в университет читать лекции. Но меня не взяли, так как я был русским
и мой подход к проблемам не соответствовал тому, что в этот момент считалось
правильным. Французы изучали историю Советского Союза, но не России. Для них
Россия началась в 1917 году. Они изучали советскую экономическую организацию и
считали ее совершенно замечательной. А мы в это время читали советские газеты и
уже по письмам в редакцию видели, что все было совсем не так замечательно:
какой-то трактор не работает потому, что не получили запчасти и т.д. Арон сказал
мне, что во Франции невозможно объективно изучать Советский Союз. Он посоветовал
мне ехать в Америку.

— Вас не брали на работу из-за того, что вы русский, или из-за ваших взглядов на
Советский Союз?

— Я думал, что меня не берут из-за моих белогвардейских реакционных взглядов.
Сартр тогда говорил, что «любой антикоммунист — это собака». Но я не был
антикоммунистом. Я хотел понять, как работает эта советская система и откуда она
взялась в истории России. Я не разделял мнения наших несчастных эмигрантов, что
Россия, дескать, ненавидит коммунизм, что тоталитарная система живет только
благодаря КГБ. По-моему, существовали какие-то особые отношения между русским
народом и коммунизмом. Но потом я понял, что меня никуда не брали не столько
из-за моих взглядов, сколько из-за того, что я — русский. Потому что французам
не нравится, когда русский изучает Россию.

Когда режиссер Скорсезе делает фильм о Нью-Йорке, все критики довольны, потому
что у Скорсезе — итальянская психология и свой оригинальный взгляд на жизнь
этого большого города. У американцев в этом смысле очень либеральный подход. Они
считают, что иностранец зачастую лучше понимает Америку, чем простой американец,
у которого нет европейской культуры.

Для французов взгляд иностранца всегда неправилен. И не потому, что он может
быть необъективным, а потому что его взгляд не французский. Во время «холодной
войны» и во время алжирской войны я защищал Францию больше, чем многие французы.
Но я остаюсь иностранцем, которому доверять нельзя. Не потому что я буду
продавать секреты КГБ, но потому что я — не француз.

Когда Миттеран реорганизовал французские спецслужбы в 1989 г., один мой хороший
знакомый, один из начальников этих самых служб, очень звал мою дочь идти к нему
работать аналитиком по России. Екатерина прошла вступительные экзамены, и потом
у нее была проверка в их отделе безопасности. У нее, конечно, спросили, кого из
русских она знает в Париже. И мой друг-генерал получил выводы этого отдела: «Для
работы не подходит, так как знает слишком много русских». Я написал их главному
начальнику неприятное письмо, где объяснял, что если он думает, что в разведке
можно изучать Россию, имея только французских друзей, то это не настоящая
разведка.

— Получается что, кроме вас, в МВД некому было изучать коммунизм?

— Я был молод и глуп и думал, что меня берут, потому что я умнее других.
Фактически же меня взяли, потому что никто из французов не хотел заниматься этой
работой. То же самое было и в Генштабе. Когда маршал Жюэн взял меня, чтобы
изучать стратегию советской армии в перспективе третьей мировой войны, никто не
хотел идти работать в этот отдел, потому что все знали, что русские могут дойти
до Парижа за 48 часов и тогда весь состав этого отдела повесят.

Сегодня заниматься Советским Союзом, а потом Россией стало престижно, а главное,
неопасно. Поэтому во Франции почти нет советологов или русистов русского
происхождения. Это французы, изучившие русский в университете, прочитавшие
Толстого и Достоевского, объясняют теперь всем, что такое Россия.

— Как же штабной работник с иностранной фамилией Мельник попал в окружение
президента Франции?

— Когда в мае 1958 г. Де Голль вернулся к власти, я как раз собирался
переселиться в Америку, где мне предлагали хороший пост в корпорации «Ранд». И
тут Мишель Дебре, тогдашний премьер министр, сказал мне, что это недопустимо и
что французские мозги не должны утекать в Америку. Дескать, оставайтесь здесь,
мы обещаем вам хорошую карьеру. И взял меня работать стратегическим аналитиком.
На этой работе я встречал генерала Гроссена, начальника разведки, Жана Вердье,
директора Управления национальной безопасности, и они попросили меня заниматься
их вопросами. Это был период алжирской войны, и в окружении Де Голля никто не
хотел заниматься вопросами спецслужб, так как в военных условиях эта работа
становится опасной и вдобавок может повредить последующей политической карьере.
А я согласился. И поскольку у меня были замечательные отношения с Мишелем Дебре
и Де Голль мне тогда безоговорочно доверял, я получил в руки какую-то совершенно
сумасшедшую власть во Франции. Тридцатипятилетний молодой человек, я
контролировал разведку, разные виды контрразведки и т.д. Все полиции и все
спецслужбы Франции сходились на мне.

— У вас, наверное, хватало завистников?

— Да, особенно в КГБ. Комитет, которому мои успехи очень не понравились,
объяснял во французской печати, что я приехал во Францию с немецкой армией и
организую здесь какое-то правое подполье «тамплиеров». Это было еще в 1959 г., и
Де Голль все это игнорировал. Но, как только война закончилась, меня просто
выгнали. Забыли о моем существовании. Я думаю, что для этого было несколько
причин. У меня были замечательные отношения с американцами, а политика Де Голля
шла к разрыву с Америкой и разрядке с Советским Союзом. Сыграло роль и то, что я
был русским. Был бы я настоящим французом, они бы дали мне какую-то работу. Брюн
когда-то сказал мне: «Константин — это имя для портного-грека, а Мельник вообще
звучит как заговор. Смените фамилию». Многие люди, кстати, так и делали,
например Франсуаза Жиру. Если бы она всем объясняла что ее зовут Леа Горджи и
что она турецкая еврейка, то вряд ли смогла бы сделать карьеру. А я не
послушался. В конце концов Де Голль от меня избавился, потому что не считал меня
французом.

— Как же быть с легендой, согласно которой французы любят русских?

— Французы любят русскую музыку, литературу. Культурные французы любят русскую
культуру.
Те, кто сегодня во Франции ведет антирусскую пропаганду, это, как правило, люди
троцкистских убеждений. Они начали бороться против коммунизма и против Сталина в
70-х годах, что в общем-то смешно. В ту пору американцы боролись с коммунизмом
во имя своей демократии. А французская интеллигенция боролась с ним во имя своей
идеи о возможности какого-то другого, более симпатичного коммунизма.

К несчастью, такую же реакцию можно встретить в правых кругах. Я думал, что они
боролись с советской властью, потому что не любили коммунизм. На самом деле они
не любили и продолжают не любить Россию. Мне кажется, что сегодня Россию не
любят еще больше, чем когда-либо. Французам всегда нравилась идея, что коммунизм
существует в России. Почему? Наверное, потому что у них никогда не хватало духу
построить его у себя дома. Но приятно было знать, что это есть у русских:
русские любят страдать, у них славянская душа, вот пусть пострадают за
коммунизм.

— Чем ваша манера работать отличалась от привычной французской?

— Спецслужбам и полиции в военных условиях я придал динамизм и инициативность,
которых у них не было. В 1960 г., когда стало ясно что алжирская война
затягивается, я сам начал переговоры с алжирскими националистами, не спрашивая
разрешения ни у Де Голля, ни у кого бы то ни было. Эта инициатива была так не
похожа на привычный во Франции бюрократизм, что она многим не понравилась.
Газеты тут же вспомнили о моем происхождении и обозвали мой подход варварским.
Французское государство вообще довольно бездеятельно. Принципы здесь фальшивые —
свобода, равенство, братство. Никакого братства нет, каждый думает только о
себе. Равенство здесь — это возможность идти против свободы других людей во имя
своих собственных интересов. Настоящая свобода, по-американски, — это когда моя
свобода не в ущерб свободе других. Свобода должна регулироваться. Во Франции
этого нет.

— Ваша карьера типична для русской эмиграции?

— Наверное она слишком французская. Из моих одноклассников в Медоне один —
теперь священник в соборе на улице Дарю. Другой сначала обожал Сталина, что для
белой эмиграции было весьма оригинально, а потом стал троцкистом и закончил
карьеру советником в крупной левой газете. Быть троцкистом во Франции престижно.

— У вас есть друзья среди русских эмигрантов?

— Почти нет. Мне по профессиональным соображениям было опасно посещать русских
эмигрантов: в их среде было чрезвычайно много агентов КГБ. Сейчас меня каждый
год приглашают на вечер русской гвардии. Их очень обижает, что я к ним не хожу.
Но им нравится пить водку в российском посольстве и устраивать праздники под
гвардейскими флагами в Петербурге — а на мой взгляд, гвардейским флагам место в
музее. Русские эмигранты помнят историю, но не понимают Россию сегодняшнюю. У
них нет цели. Русская среда на моей памяти никогда не была организована, во
всяком случае после Кутепова. Эмиграция стала более динамичной, только когда
здесь появились Солженицын, Синявский, Гинзбург. Они дали новую жизнь. Струве,
Иловайская, Геллер обогатили тогда старую эмиграцию.

— В какой стране эмигранту легче жить?

— Приятнее жить во Франции, но легче в Америке. Там можно оставаться самим
собой. А во Франции можно жить как угодно, но, чтобы работать, нужно скрывать
свое происхождение. Это принцип Иностранного легиона. Вы можете что-то делать
для этой страны, воевать за нее, но при одном условии: забудьте, откуда вы,
забудьте ваше имя.

Беседовал АЛЕКСЕЙ НЕКРАСОВ


Париж


   "Русская мысль", Париж,
N 4356, 8 марта 2001 г.